В апреле значительно потеплело, земля начала подсыхать. Теперь с утра до вечера мы занимались на аэродроме, стараясь наверстать упущенное за время распутицы. Молодые летчики с любовью и рвением выполняли все требования командиров. Каждая задача решалась в сжатые сроки.

После освоения группой слетанности приступили к стрельбам и воздушным боям — сначала индивидуальным, затем групповым. Мы с Кузьминым не вылезали из кабин: нужно было «подраться» с каждым летчиком, чтобы лучше знать его боевые качества.

Большие надежды подавали два молодых летчика — Варшавский и Аскирко. Оба — невысокого роста, подвижные, голубоглазые. Они казались близнецами, выделялись решительностью и смекалкой.

В конце апреля из Главного штаба Военно-воздушных сил прилетела инспекция, чтобы определить уровень нашей подготовки.

Эскадрилья стала крепким, сколоченным боевым коллективом. Но в семье, как говорят, не без урода. Оказался и у нас «трудный» летчик — Лукавин. В свое время ему — единственному сыну — отец не уделял должного внимания, а мамашино воспитание сводилось к попечительству над «мальчиком». Лукавин вырос белоручкой, «маменькиным сынком». В авиацию он пошел только потому, что наивно представлял себе жизнь летчика легкой и беззаботной. Летать? Это же развлечение, а не труд! Лукавиным занимался весь коллектив. Мы настойчиво прививали ему нужные качества и кое-чего добились. Но о том, как он поведет себя в минуты опасности, при встрече с вооруженным врагом, пока не знали.

 — За два месяца храбрость воспитать трудно. Она приобретается годами, берет свое начало в семье и школе, — говорил Гаврилов, когда зашел разговор о Лукавине.

 — Ничего, товарищ комиссар, — заметил Кузьмин. — Немец ему раза два всыплет как следует, вот и будет наука.

 — Это крайность, дорогой товарищ. Надо заранее в каждом увериться, чтобы не оглядываться в бою.

 — Да если он за мной не пойдет, я сам его собью, — горячился Кузьмин.

 — Да пойми ты, садовая голова, — уже более настойчиво доказывал Гаврилов, — нам нужно не расстреливать своих летчиков, а воспитывать. Надо добиться, чтобы они и в бою держались так же уверенно, как сейчас над аэродромом.

…Комиссия потребовала двух командиров эскадрилий для проверки в комплексном полете. Выделили меня и Рыбакова. Мы должны были пройти по треугольнику на высоте трехсот метров и затем на полигоне поразить мишень. Все требовалось выполнить с точностью до одной минуты. В успешном выполнении этого несложного задания мы не сомневались.

Развернувшись в точно назначенное время, прохожу над аэродромом. Сильный боковой ветер сносит машину влево. Подобрав угол сноса, вношу поправку в курс. Последний поворотный пункт — и самолет над полигоном. Беру ручку управления на себя, чтобы набрать необходимую для стрельбы высоту. Она без усилий срывается, а машина не слушается рулей.

Меня словно огнем обожгло.

 — Отказало управление, — немедленно передаю по радио.

Левой рукой почти машинально дал полный газ. Быстро выкрутил штурвал триммера руля высоты, открыл кабину, отстегнул плечевые ремни и приготовился к прыжку. За несколько секунд самолет снизился до двухсот метров. Вот она, земля… Но за счет максимальной тяги самолет начал выходить из планирования и перешел в набор высоты. Стрелка высотомера поползла вверх.

Непосредственная опасность миновала. Однако посадка самолета исключена, рано или поздно придется прыгать. А сейчас надо, если удастся, установить причину отказа управления.

Решаю летать, пока не выработается горючее, чтобы самолет при ударе о землю не загорелся. Когда в баках не осталось бензина, отворачиваю машину от аэродрома и выбрасываюсь за борт.

Словно чьи-то невидимые сильные руки хватают меня и швыряют к хвосту самолета. Чувствую свободное падение и пытаюсь поймать вытяжное кольцо, но рука не находит его… Земля где-то далеко внизу, совсем не похожая на ту, что видишь из кабины. Но где же кольцо? Спокойно! Бросаю взгляд на левую сторону груди и наконец нахожу его. Рывок. Шуршание шелка. Затем меня резко встряхнуло и падение прекратилось — парашют наполнился воздухом.

Аэродром остался в стороне. Развернувшись лицом по ветру и подобрав стропы, скольжу, рассчитывая опуститься на пашню. Перед самым приземлением напрягаю все мышцы, встречаю землю вытянутыми вперед ногами и падаю на правый бок, как требует инструкция. Надутый ветром парашют безжалостно тащит меня по пашне. Подтягиваю нижнюю стропу, и укрощенный купол ложится на черную землю.

Самолет упал без бензина и не загорелся. Комиссия установила, что на машину чьей-то злой рукой еще на заводе был поставлен надпиленный болт. В полете он разорвался, и тяги рулей высоты разъединились.

Начали проверять остальные самолеты этой серии. Оказалось, что такие же болты стояли и на некоторых других машинах. Диверсия была хорошо продумана. Внешне дефектный болт абсолютно ничем не отличался от исправного: с одной стороны была головка, с другой — законтренная гайка, а под шарниром — надрез. Впоследствии нам стало известно, что диверсант был пойман с поличным непосредственно на конвейере, в цехе сборки самолетов.

Пятого мая на аэродром для передачи нам боевых самолетов приехали колхозники Тамбовской области. На свои сбережения они купили истребители Як-76. Состоялся митинг. Колхозники произносили напутственные речи, мы давали заверения бить врага на их самолетах еще лучше, оправдать доверие народа.

После митинга художник взял трафарет, и надпись «Тамбовский колхозник» красивым полукругом легла по левому борту моего самолета. А через полчаса, сердечно попрощавшись с дорогими гостями, мы улетели на фронт.

Наша эскадрилья поднялась в воздух первой. Приняв боевой порядок, мы сделали прощальный круг и пошли на запад. Конечный пункт — аэродром, на котором базировались осенью сорок второго года.

Четыреста километров преодолели быстро. На аэродроме нас встречали механики, заблаговременно прибывшие туда поездом. Радостные, в приподнятом настроении, они спешили к своим машинам. Немцевич поздравил нас с благополучным перелетом и сообщил, что до прибытия сюда еще одного полка мы будем продолжать тренировки.

С первого же дня началась напряженная летная учеба. Маршрутные полеты заканчивались воздушными боями, причем «противники» встречались, как правило, неожиданно, а после поединка штурмовали наземные цели.

Однажды, когда эскадрилья села, в небе появился фашистский разведчик. Он шел на высоте пять тысяч метров. Заметили мы его поздно, и взлетать уже не было смысла. На следующий день «юнкере» снова появился над аэродромом, но на час раньше. Он шел на той же высоте, тем же курсом. До линии фронта было не менее трехсот пятидесяти километров, очевидно, экипаж вел стратегическую разведку. На третий день разведчик прилетел еще на час раньше! Ага! Определилась какая-то закономерность. И у меня сразу возник план уничтожения «юнкерса».

Я решил подняться в воздух за несколько минут до предполагаемого появления вражеского самолета. Тут уж ему не уйти.

Разрешение командования было получено. 8 мая в восемь часов пятьдесят минут я отправился в воздушную засаду, приказав летчикам наблюдать за боем. Хотелось, чтобы они наглядно убедились в превосходстве советского истребителя над немецким разведчиком.

Набирая высоту, внимательно слежу за воздухом. Когда высотомер показал пять тысяч метров, я занял такую исходную позицию, чтобы атаковать со стороны солнца. Вскоре на западе показалась маленькая точка. Фашист заметил меня, когда нас разделяло не более двух тысяч метров. Мне показалось, что «юнкере» даже вздрогнул от неожиданности. В этот момент под ним был слой облаков, и опытный вражеский летчик перевел машину в крутое пикирование. Я сообразил, что отрезать его от облаков не успею, значит, надо ловить под ними.

«Юнкере» нырнул в облачность с левым разворотом. Рассчитываю: чтобы уйти от преследования, он должен сделать разворот в облаках в противоположную сторону. Поэтому выполняю упреждающий маневр — разворачиваю машину вправо. Пробив тонкую облачную пелену, лицом к лицу встречаюсь с противником. Не сумев уйти, он вынужден принять бой.