. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

"Для поддержания власти господина и для обеспечения покорности и повиновения со стороны невольника, закон необходимо должен защищать господина от судебного преследования, даже и в таком случае, если побои или наказание будут преднамеренны, жестоки или чрезмерны". (Протоколы 1831 г.).

Читатель, если только он обладает достаточно твёрдыми нервами, прочитав описание этого суда, убедится, какое действие производит система невольничества на чувства образованного человека).

— Что вы думаете об этом, братья?

В этот момент кружок увеличился новым лицом. Неожиданное его появление навело на собравшихся некоторую боязнь, но это чувство сейчас же уступило место удовольствию и радости.

— И ты пришёл, Генри? — сказал Гарри.

При этих словах Генри повернулся лицом к факелу, а Гарри ужаснулся, увидев его странное выражение.

— Боже мой! Что-нибудь случилось, Генри? Где Гарк?

— Умер! — отвечал Генри.

Как поражённый пулей перед падением своим делает прыжок, так и Гарри подпрыгнул, испуская стон.

— Я так и думал! Я боялся за это, — сказал Гарри, — о Гарк! Гарк! Да пошлёт мне Бог смерть тяжелее твоей, если я забуду это!

Любопытство привлекло всех к новоприбывшему, который продолжал рассказывать о том, как Гарк, возвращаясь поздно на плантацию, возбудил подозрение в своих сношениях с Гарри, — как Гокум, Том Гордон и его двое пьяных товарищей старались пыткой принудить его признаться, — как вопли несчастного Гарка прогнали сон на всю ночь из всех хижин на плантации, — как умер Гарк, не подав даже вида, что имел сношения с Гарри. Во время этого рассказа слушатели сохраняли глубокое и торжественное молчание. Между тем Дрэд, сидевший в стороне с поникшей головой, и боровшийся с подавленными чувствами, встал с своего места и, подойдя к могиле, положил на неё руку.

— Холм свидетельства! — воскликнул он, — Бог отцов их да судит между нами. Если они считали себя в праве восстать против своих притеснителей, то должны ли винить нас, если мы следуем их же примеру? Мы ищем справедливости, которой не хотят оказывать нам. Они не стыдятся поступков своих; как в Содоме, они творят беззакония, не думая об исправлении.

Дрэд замолчал и в течение минуты стоял с воздетыми к небу руками. Как громовая туча колеблется и перекатывается, сотрясаясь от накопления электричества, так и его мрачная фигура дрожала от сильных движений души. В эту минуту он представлял собою некоторое подобие той грозной силы, перед которою трепещет вся природа. Дрэд трепетал, его руки дрожали; пот крупными каплями катился по его лицу, в его глазах горел необыкновенный огонь. Наконец из груди его стали вырываться звуки, как дикий, глухой рёв раненого льва; и слова полились свободным потоком. Казалось, каждое из них более и более вдохновляло Дрэда. Он говорил, и все окружающие слушали его в торжественном безмолвии. Мало-помалу вдохновение исчезало на лице Дрэда. Руки его опустились. В течение нескольких минуть он стоял с поникшей головой, чарующая сила его волнения оставляла его слушателей безмолвными. Наконец, подняв руки к небу, он произнёс тёплую молитву, излив в ней всю скорбь души своей. Энергия, поддерживавшая его, заметно ослабевала; после непродолжительного молчания, он начал приходить в себя, как приходить человек после сильного обморока. Обратившись к взволнованному кружку, Дрэд сделал знак сесть и заговорил с ними уже обыкновенным тоном. Совещание их было довольно продолжительно; но на этот раз не было ещё принято невольниками никакого решения. Они хотели ждать, пока их вызовут на противодействие угнетениям. Сам Дрэд, заключая собрание, сказал, что час действия не наступил ещё.

Клейтон продолжал стремиться к своей цели. Он решился просить законодательное собрание о дозволении невольникам искать законного удовлетворения за жестокие обиды, и, как необходимый приступ к тому, о праве быть свидетелями при судебных следствиях. Фрэнк Россель должен был поступить в члены следующего собрания, и потому Клейтон обратился к нему первому с целью убедить его принять участие в этом деле. Читатели наши, вероятно, не откажутся заглянуть в небольшую уединённую комнату, в конторе Фрэнка, где он по прежнему проводил холостую свою жизнь. Клейтон сообщил ему все свои планы и намерения.

— Единственное и безопасное средство к постепенной эмансипации, — говорил он, — заключается в реформе закона; реформу эту должно, само собою разумеется, начать с предоставления невольнику законного права охранять свою личность. Нет ни малейшей пользы устанавливать законы для защиты невольника в его семейном быту, или в другом, каком бы то ни было его положении, пока мы не откроем ему пути, чрез который, в случае нарушения этих законов, можно будет помочь ему. Без этого главного условия, тысячи законов будут навсегда оставаться мёртвою буквою.

— Я это знаю, — сказал Фрэнк Россель. — В целом мире не существовало ничего ужаснее нашего закона о невольниках. Его можно сравнить с бездонною пропастью угнетений. Никто так хорошо не знает это, как мы, адвокаты. При всём том, Клэйтон, знать это и ведать то, что надо делать для исправления зла — две вещи совершенно различные.

— Мне кажется особенной трудности не может быть там, чтобы знать, что надо делать, — сказал Клейтон. — Это очень просто: — надобно идти прямо вперёд и вразумить общество; надобно переменить законы. Вот труд, который я назначил себе, и, Фрэнк, ты должен помочь мне.

— Гм! Но дело в том, мой друг, — я должен сказать тебе, без дальнейших объяснений, что ставить в щекотливое положение интересы Фрэнка Росселя — совершенно не по моей части; откровенно говорю тебе, Клэйтон, что на это я не могу согласиться: нельзя. Ты знаешь, что подобная вещь будет весьма не по нутру нашей партии. Это было бы тоже самое, что осаждать крепость, из которой неприятель будет бить нас без всякого для себя урона. Если я поступаю в законодательное собрание, то по неволе должен держаться своей партии; я представитель моей партии, и потому не должен делать ничего такого, что могло бы поставить её в неприятное положение.

— Но скажи, Фрэнк, по чистой совести и чести; неужели ты намерен подставить шею свою под такую петлю, как эта? неужели ты на всю свою жизнь будешь привязан к хвосту этой партии?

— Не думаю, — отвечал Россель. — Петля со временем распустится сама собою, и тогда я потащу за собой всю партию. Что б рассчитывать на успех, нужно всем подчиняться.

— Неужели же ты и в самом деле не имеешь другой цели в жизни, как только возвыситься в свете? — спросил Клейтон. — Неужели нет другой великой и доброй цели, которая имела бы в глазах твоих особенную прелесть? Неужели ты не находишь ничего возвышенного в героизме и самоотвержении?

— Может быть и есть, — сказал Россель после непродолжительного молчания, — но, в свою очередь, и я тебя спрошу: есть ли и в самом деле что-нибудь возвышенное? Свет будет смотреть на меня, как на шарлатана. Каждый гонится за чем-нибудь существенным, и, чёрт возьми! Почему же и мне не следовать примеру прочих?

— Человек не может существовать одним только хлебом, — сказал Клейтон.

— Во всяком случае, хлеб сам по себе — вещь превосходная, — возразил Фрэнк, пожав плечами.

— Однако, — сказал Клейтон, — я не шучу, да и не желаю, чтобы ты шутил. Я хочу, чтобы ты отправился, вместе со мною, в самую глубь твоей души, туда, где нет волнения; хочу поговорить с тобой откровенно и серьёзно. Твой полушутливый тон не предвещает хорошего: он слишком стар для тебя. Человек, который принимает всё в шутку в твои годы, не обещает многого: что будет из него, когда ему стукнет пятьдесят? Ты знаешь, Фрэнк, что система невольничества, если мы не заменим её, поразит наше государство, как рак поражает человеческий организм.

— Знаю, — сказал Фрэнк, — зародыш его уже давно развивается.