— Я знаю, что это глупо, сказала Фанни, — но мне не нравится, когда говорят, что мы несчастные скоттеры.

— О, дитя моё! ведь это говорят одни только грубые негры! Мисс Нина всегда добра до вас, неправда ли? Говорит с вами так ласково и так приятно. Вы должны помнить это, мисс Фанни, и говорить точно так же, как мисс Нина. Теперь, когда вашей мамы нет на свете, я боюсь, что вы научитесь говорить по-моему. А вам, я повторяю, не следует говорить языком старого Тиффа; молодые леди и джентльмены не должны так говорить. Тифф, дитя моё, умеет отличить хороший язык от худого. Тифф слыхал разговор самых знатных леди и джентльменов. Тифф не хотел учиться говорить на том языке, потому что он негр. Тиффу нравится его язык, для Тиффа он очень хорош и служит ему превосходно. Белые же дети не должны так говорить. Вы слышали, как говорит мисс Нина? Слово за словом так и сыплется, и сыплется, — просто прелесть! Она обещала извещать нас, так смотрите же, мисс Фанни, слушайте, как говорит она, замечайте, как она ходит и как держит свой платочек. Когда она садятся, то оправит платьице, а тогда складочка так и ляжет к складочке. Это уж так у них заведено, это-то и показывает благовоспитанную леди. Скоттеры совсем иное. Заметили ли вы, как они садятся? Шлёпнется в стул, как чурбан, зато и платье-то сидит, точно на вешалке. Я не хочу, чтоб вы переняли что-нибудь от скоттеров. Случится, если вы не поймёте, что говорят вам другие, вы не должны вспрыгнуть с места, как это делают скоттеры, и сказать: « Что»? Нет! Вы должны сказать: « извините, сэр», или: « извините, мадам». Вот как это нужно делать. Кроме того, вам, мисс Фанни, и вам, мистер Тедди, нужно учиться читать; а если не будете учиться, то, разумеется, всякий скажет, что вы бедные скоттеры. И потом вот ещё что, мисс Фанни: вы говорите, что леди ни метут, ни чистят, словом ничего не делают; это неправда: они занимаются рукоделием; они шьют и вяжут. Вы также должны учиться шить и вязать, потому что, вы знаете, не всегда же я могу шить на вас: для вашего платья нужно знать модный покрой, а негры этого не понимают. Да, мисс Фанни! Замечайте всё, что говорит вам старый Тифф. Если б вы были из скоттеров, тогда бесполезно было бы и говорить об этом; это такой народ, что из него не могут выйти ни леди, ни джентльмены. Вы совсем другое дело; вы родились быть леди; это уже в вашей крови; а у кого что в крови, то само собой должно высказаться наружу. Ха! ха! ха!

И с этим смехом, служившим как бы финалом назидательной речи, Тифф подъехал к своему жилищу. С этой минуты старому Тиффу предстояло много хлопот. Отправляясь в поход на целую неделю, он должен был привести свой дом в надлежащий порядок. Нужно было взрыхлить землю под маис, выполоть петрушку, позаботиться об осиротелой семье молодых куропаток. Последнее обстоятельство более всего занимало старика. Наконец, после продолжительного размышления, он решился взять их с собой в корзине, полагая, что между часами, назначенными на проповеди, ему будет достаточно времени присмотреть за ними и удовлетворить их нужды. После того, он сходил к одному из любимых капканов, и принёс оттуда, не тучного тельца, но жирного зайца, который должен был служить основой лакомых блюд, за трапезой, приготовленной на время собрания. Ему нужно было пересмотреть платье Тедди; перемыть кое-что и перегладить; одеть малютку так, чтоб это делало честь его имени или, вернее, честь имени его дедушки. При всех этих заботах, старик был деятельнее обыкновенного. День был тёплый, и потому он решился заняться мытьём в великолепной прачечной, устроенной самой природой. Он развёл огонь, весело затрещавший вскоре в недальнем расстоянии от дома, повесил котёл над ним, и приступил к другим занятиям. Сосновые дрова, недостаточно высушенные, сыграли с ним неприятную шутку, на что вообще способны все сосновые дрова: они трещали и пылали довольно весело, пока Тифф не отходил от костра; но когда Тифф осматривал в лесу силки и капканы, огонь совершенно потух, оставив на месте костра почерневшие сучья и палки.

— Дядя Тифф, — сказал Тедди, — огонь-то погас!

— Ха! ха! ха! В самом деле? — сказал Тифф, — это странно. А ведь как пылал-то, когда пошёл я отсюда! — продолжал он, решившись видеть в каждом предмете одну хорошую сторону, — верно совестно стало солнышка, вот и потух. Видал ли ты огонь, который бы не потухал, когда солнце смотрит ему прямо в глаза? Это преинтересный факт. Я замечал его тысячи раз. Сейчас я принесу сухих растолок. Ха, ха, ха! Это похоже на наших ораторов! Пылают на собраниях ярче огня, и потом на целый год остаются чёрными! Глядя на них во время собрания, так вот и думаешь, что эти люди поступят прямёхонько в Царство Небесное. О, как заблуждаемся все мы смертные! Сколько забот делаем мы Доброму Пастырю, стерегущему паству свою с высоты небес!

Собрание под открытым небом составляет главную черту в американском развитии религии, особенно приноровленном к обширному протяжению страны и к коренным, первобытным привычкам, которые упорно сохраняются в населении немноголюдном и рассеянном. Само собою разумеется, общие результаты этого способа благотворны. Недостатки его, можно сказать, общи всем большим собраниям, в которых население целой страны, без всякого порядка, стекается в одну массу. На эти сборища, как и на все другие, целью которых бывает богопоклонение, люди отправляются по различным причинам: одни из любопытства, другие из любви к некоторому разнообразию в собственной жизни, иные — что б из мелкой торговли извлечь  такую же прибыль, некоторые — чтобы посмеяться, и весьма немногие с чистым желанием — помолиться. Для того чтобы дать хоть несколько полное понятие о разнообразии побуждений, заставлявших различных богомольцев отправиться на собрание, мы считаем за самое лучшее представить нашим читателям несколько сцен из происходивших в разных местах в то утро, когда многие любители собраний приготовлялись двинуться в путь. Между землями мистера Джона Гордона и плантацией Канемой, стояла хижина, в которой помещалось торговое заведение Абиджи Скинфлинта. Заведение это было самым несносным местом для плантаторов, вследствие общего убеждения, что Абиджа вёл бойкую, непозволительную, тайную торговлю с неграми, и что многие из различных предметов, выставляемых им на продажу, воровским образом переносились к нему по ночам с их же плантаций. Уличить в этом не представлялось возможности. Абиджа был дальновидный человек, длинный, сухой, тощий, с острым носом, с острыми маленькими серыми глазами, с острым подбородком, и пальцами, длинными как птичьи когти. Кожа его до такой степени была суха, что каждый раз, когда он улыбался или говорил, так и казалось, что щёки его треснут; и потому, как будто для размягчения их, он постоянно держал за ними табачную жвачку. Абиджа был из числа тех пронырливых янки, которые оставляют своё отечество для его же блага, и которые на месте нового поселения обнаруживают такое сильное, — свойственное, впрочем, их отечеству, — желание нажиться, что этим вполне оправдывается отвращение, которое уроженец Южных Штатов питает к янки. Абиджа пил виски, но довольно осторожно, или, как он выражался, "ума не пропивал". Он женился на своей единоплеменице, которая тоже пила виски, но не так осторожно, как муж, — иногда она перепивала. Белоголовые сыновья и дочери, родившиеся от этой много обещающей четы, были дерзки, грязны и отличались грубыми манерами. Но среди всех домашних и общественных испытаний, Абиджа постоянно и усердно стремился к главной своей цели — накопить побольше денег. За деньги он всё готов был сделать; за деньги он готов был продать жену, детей, даже свою душу, если б ему случилось иметь её. Но душа, если и существовала в нём, то была так ничтожна и суха, что бренчала в его тощем теле, как сморщившаяся горошина в прошлогодней шелухе. Абиджа отправился на собрание по двум причинам: во-первых потому, что хотел нажить деньги, а во-вторых, ему нужно было знать, скажет ли его любимый проповедник, старший Стрингфелли, проповедь о выборах согласно с его видами. Надо сказать, что Абиджа занимался теологией и умел догмы кальвинизма пересчитывать на своих длинных пальцах с непогрешительною аккуратностью. Относительно религиозных убеждений поэтому нельзя сказать, что он не имел их вовсе. Есть закоснелые грешники, которые, однако же, веруют в некоторые истины и трепещут. Единственное различие между их верованием и верованием Абиджи, заключалось в том, что он верил и не трепетал. На истины, потрясающие душу, внушающие глубокое благоговение, он смотрел с таким хладнокровием, как анатом смотрит на кости скелета.