— Ребята! — говорил он, — вы уже прославили себя. Вы уже сделали много хорошего: вы прочитали этому отвратительному старику такое нравоучение, что он в жизнь его не забудет! Длинноносому Скинфлинту вы задали столько свету, что он увидит все свои заблуждения.

Поднялся общий хохот и смешанные крики:

— Да! Да! Прочитали! Задали!

— В ту ночь, — продолжал Том Гордон, — Скинфлинту, я думаю, не понадобилась и свеча, чтоб видеть грехи свои! Мы сделали ему свечу из его же конуры. Осветили ему всю дорогу из нашего штата, а чтобы он не озяб, то снабдили его платьем. А платье дали ему славное! Не скоро он его сносит, да и не продаст, когда захочет выпить. Не правда ли!

Исступлённые крики заглушили голос оратора.

       — Жаль только, что мы не подожгли его самого! — вскричал кто-то из толпы.

       — Ничего; на тот раз довольно. Подождите, вот когда вы поймаете этих пресмыкающихся гадин в болоте, тогда делайте с ними, что хотите: это будет в порядке вещей, да и законно. Эти лисицы долго нас беспокоили, долго производили опустошения в наших курятниках, пользуясь нашей беспечностью. Уж за то же мы и поквитаемся. Итак, мы отправляемся ловить их! Надо же когда-нибудь покончить с ними. Успех наш несомненен. Болото должно сдаться и сдастся, когда увидит наше шествие — в этом нет никакого сомнения. Смотрите же, ребята, старайтесь взять его живым; если же нельзя, то стреляйте в него. Помните: за его голову я даю полтораста долларов.

       Восклицания исступлённее прежних огласили воздух, и торжествующий Том спустился с балкона и сел на коня.

Клейтон во время жестокого, описанного нами нападения, получил несколько ударов по голове, которые лишили его чувств. При первом возвращении чувств, он сознавал только одно,— что на него веял прохладный ветерок. Он открыл глаза, и сквозь углубления нависших над ним и качавшихся ветвей, увидел лазурь небосклона. Голоса птиц, щебетавших и отвечавших на призыв других пернатых, слегка касались его слуха. Чьи-то нежная рука клала повязки на его голову, незнакомые женщины, осторожно говорившие между собою, ухаживали за ним и наблюдали каждое его движение. Клейтон снова закрыл глаза и оставался несколько часов в тяжёлом забытьи. Гарри и Лизетта очистили для него свою хижину, но так как наступили роскошные октябрьские дни, когда земля и небо становятся храмом красоты и спокойствия, то они днём выносили больного на открытый воздух, и, казалось, не было средства целительнее этого воздуха. Как воздух, теплота и вода имеют благотворное свойство проникать и наполнять пустоту, так и ослабевшая жизненность человеческого организма может принимать укрепляющую силу, которою одарено растительное царство природы, и избыток которой разливается в воздухе.

Дня через два, проведённых в спокойном, укрепляющем сне, Клейтон до такой степени оправился, что мог сидеть и любоваться окружающими предметами. Светлое, спокойное октябрьское небо, по-видимому, производило на его душу чарующее впечатление. Среди дикого и необитаемого болота, это был остров безопасности, где природа в своём гостеприимном лоне давала приют человеческим существам. Тысячи птиц говорили на тысяче языков, перекликались с колеблющихся от ветра вершин деревьев, или качались в колыбелях из листьев виноградника; белые облака плавали беспрерывно изменявшимися группами над массивною зеленью леса; слышен был шелест листьев, сквозь которые от времени до времени пробегал осенний ветерок. Всё это вместе пробуждало в душе Клейтона отрадное чувство. Минувшая жизнь казалась ему тревожным сновидением. Его страдания,— час агонии и смерти, о котором он боялся вспомнить, приняли совершенно новый и светлый вид. Мало помалу, он начал интересоваться Дрэдом, как предметом психологического изучения. Дрэд сначала был угрюм и молчалив, хотя со всем радушием и почтительностью исполнял требование своего гостя. Постепенно, однако же, желание обменяться словом, желание, которое скрывается в душе каждого человека, начало развиваться в нём, и он, по-видимому, находил удовольствие в сочувствующем ему слушателе. Набор библейских изречений и имён имел для Клейтона, при его болезненном состоянии, особенно приятный, поэтический интерес. Он мысленно сравнивал Дрэда с одною из тех старинных, грубых готических дверей, столь часто встречаемых в европейских храмах, где изображения, заимствованные из священного Писания и иссечённые в грубом граните, перемешались с тысячами фантастических архитектурных причуд; иногда он вздыхал, думая, сколь многое могло бы быть совершенно человеком с душою столь пылкою и с организмом столь энергическим, если б он получил образование и надлежащее направление. Дрэд иногда приходил в тенистую часть острова, располагался подле Клейтона и по целым часам разговаривал с ним, употребляя свой странный, беспрестанно уклоняющийся от предмета, исполненный какой-то грусти, образ выражения; несмотря на то, от времени до времени в нём проглядывали практический ум и дальновидность. Дрэд много путешествовал, большею частью по странам, недоступным для человеческой ноги и глаза. Он осмотрел не только обширную полосу приатлантических болот, но и равнины Флориды, со всею их причудливою, роскошною тропическою растительностью. Он бродил вдоль пустынных и гибельных песков, опоясывающих южные атлантические берега, полные наносных мелей и опасностей. Там нередко задумывался он над тайною морских приливов, с вечным, никогда не изменяющимся возвышением и понижением которых душа человеческая имеет какое-то таинственное сродство. Не озарённый светом философии и других наук, Дрэд искал в сумерках своих пылких, борющихся мыслей, причины различных явлений природы, и разрешал эти вопросы по своим собственным теориям. Иногда, оставаясь но целым неделям в остове какого-нибудь корабля, выброшенного на эти негостеприимные берега, он постился и молился, воображая услышать ответ на молитвы свои в завываниях бушующего ветра или в унылом прибое морских волн. Читатели наши видят его теперь лежащим на траве подле хижины Гарри и Лизетты, в самом спокойном и сообщительном настроения духа. Дети с Лизеттой и женщины собирали виноград в отдалённой части острова; Гарри с другим беглым негром ушли за провизией, которая была принесена для них в отдалённую часть болота преданными сообщниками с одной из смежных плантаций. Старый Тифф, выкапывая картофель в недальнем расстоянии, внимательно прислушивался к разговору.

— Да, — говорил Дрэд с тем тусклым светом в его взоре, который нередко можно заметить в глазах энтузиаста, — царство Божие не наступило ещё, но уже приближается. Теперь ещё только время стенаний; это открыто мне, когда я был в Океркоке и провёл три недели в остове корабля, на котором вся команда погибла.

— Скучное же ты выбрал место для своего приюта, — сказал Клейтон, стараясь вовлечь Дрэда в разговор.

— Меня завёл туда невидимый дух, — отвечал Дрэд, — ибо я просил Господа открыть мне грядущие события.

— Как же это было открыто тебе? — спросил Клэйтон, более и более интересуясь его разговором.

— Через ухо моё во время ночи, — отвечал Дрэд, — я слышал, как всё творение стенало и мучилось, ожидая избавления; потому-то и назначен прилив.

— Я не вижу здесь никакой связи, — сказал Клейтон, — какое отношение имеет прилив к страданиям творений.

— А вот какое, — отвечал Дрэд, — каждый день море трудится и движется, по этот труд отступает снова в море; так и грудь всех поколений удалился назад, и не возвратится, пока не придёт Ожидаемый всеми народами — и Он придёт в пламени, с судом и великим потрясениям; но потом будет тишина и спокойствие. Потому-то и написано, что под новым небом и на новой земле не будет более моря.

Эти слова произнесены были с видом величайшей уверенности, что произвело на Клейтона странное впечатление. Но внутренней природе его было что-то особенное, предусматривавшее в этих словах слабую тень грядущих событий. Он находился в том настроении духа, которому предаётся человек, борющийся с пороками и преступлениями этого мира — настроение, выражавшее тоску души и надежду на лучшее.