— Отправил, мисс Нина; но не смею обнадеживать вас. Боюсь, что оно опоздает, хотя и не знаю, в какие именно часы отходит почта.

— Может быть на этот раз она и подождет. Ну что, если приедет это скучное создание! О, я решительно не знаю, что делать! Он такой надутый, так страшно скрипит своими башмаками! И опять, я ужасно боюсь, что так или иначе, но все мои проказы обнаружатся; что тогда подумает Клэйтон?

— Мисс Нина, ведь вы, кажется, говорили, что вам никакой нет нужды до его мнения.

— Да, это было прежде; а теперь он пишет мне всё о своей фамилии. Например, его отец — известнейший человек, весьма старинного рода; потом его сестра — должно быть ужасно умная у него сестра — такая добрая, милая, образованная! Ах, Боже мой! Что он обо мне подумает... его сестра приписала мне несколько строк, и если б ты знал, как прекрасно пишет она!

— Что касается до фамилии, мисс Нина, — сказал Гарри, — то, мне кажется, Гордоны также высоко могут держать свою голову, как и другие; и, мне кажется, вы ни в чем не уступите мисс Клэйтон.

— Да, Гарри, всё это может быть; но этот разговор об отцах и сестрах... Он как-то особенно сближает нас и ускоряет ход дела. Мне кажется, меня теперь окончательно поймали. Знаешь ли, Гарри? я теперь похожа на мою маленькую лошадку — Сильфэйп: она подпускает к себе, позволяет дать себе пшена, позволяет погладить по гриве; вы начинаете думать, что она позволяет вам поймать себя; но только что хотите накинуть на нее уздечку, как она делает прыжок и убегает. Тоже самое и со мной. Все, знаешь, прекрасно, и эти обожатели, и нежные письма, и нежные разговоры и опера, и кавалькады, все это мне нравится; но когда заговорят об отцах и сестрах, и начнут действовать, как будто я уже даюсь им в руки, тогда я становлюсь настоящею Сильфэйп — так и хочется бежать от них. Замужество, Гарри, мне кажется, дело весьма серьёзное. Я страшусь его! Я не хочу быть взрослой женщиной; я бы всегда хотела оставаться девочкой, жить, как жила до этой поры, и веселиться в кругу молоденьких девиц. Я была счастлива в течение всей моей жизни, кроме вот этих последних нескольких дней.

— Всё это зависит от вас, мисс Нина; почему вы не напишете мистеру Клэйтону, и не возьмете назад ваше слово, если чувствуете, что это положение для вас тягостно.

— Почему? Я и сама не знаю. Я бы и очень хотела сделать это; но боюсь, что буду чувствовать в душе своей тяжелее, чем теперь. Он надает на мою жизнь, как огромная темная тень, и все предметы, которые окружают меня, начинают мне казаться в настоящем своем свете! Я хочу жить действительной жизнью. Когда-то я читала историю об Ундине; и знаешь ли, Гарри, я чувствую теперь, как чувствовала Ундина, в то время, когда душа давалась ей.

— И в Клэйтоне, вы, вероятно, видите рыцаря Гелдэбаунда? — сказал Гарри, улыбаясь

— Не знаю. А что же, если я вижу? Дело в том, Гарри, меня удивляет, каким образом, такие ветреные девочки, как я, могут кружить голову таким умным людям, как Клэйтон; они балуют нас и забавляют. Но, в то же время, мне кажется, они думают про себя, что наступит время, когда они будут управлять и господствовать над нами. Они женятся, потому что полагают видеть в нас отраду своей жизни. Я, во-первых, не создана для этого; мне кажется, я на всю жизнь останусь тем, что есть. Клэйтон, между прочим, сравнивает меня с своей сестрой; но я о, как я далеко не похожа на нее. Его сестра очень образована. Она может судить о литературе, обо всем. А я... я разве только о качествах хорошей лошади, не больше; ко всему этому, я горда. Я бы не хотела занимать в его мнении второе место, даже относительно его сестры. Да; это так. Эта особенность принадлежит всем девицам. Мы всегда хотим того, чего, мы знаем, нам нельзя иметь; впрочем, мы не очень и гонимся за этим.

— Мисс Нина, если позволите говорить откровенно, я бы предложил вам небольшой совет. Будьте вы откровенны в отношении к мистеру Клэйтону; и если мистер Карсон встретится с ним, откройте им прямо, в чем дело. Вы принадлежите к фамилии Гордон, а фамилия Гордон, по пословице, славится своей правдивостью; при том же, мисс Нина, вы теперь не пансионерка. Гарри замолчал; он заметно колебался.

— Что же ты остановился, Гарри. Продолжай: я понимаю тебя — во мне ещё есть несколько здравого рассудка, и притом у меня нет такого множества друзей, чтобы сердиться на тебя из-за пустяков.

— Я полагаю, — сказал Гарри, задумчиво, — и ваша тетушка могла бы посоветовать вам что-нибудь. Говорили ли вы ей о своем положении?

— Кому? Тетушке Лу? Что бы я согласилась сказать ей что-нибудь? Нет Гарри, я решилась действовать одна. У меня нет матери, нет сестры; а тетушка Лу хуже, чем никто. Согласись, Гарри, ведь чрезвычайно досадно иметь подле себя существо, которое могло бы, и должно бы было, принимать участие и которое вместо того не хочет и выслушать вас. Конечно, я не имею тех совершенств, которыми обладает мисс Клэйтон; но с другой стороны, можно ли и ожидать от меня превосходного образования, если я выросла сама собою, сначала здесь, на плантации, и потом в этом французском пансионе? Я тебе скажу, Гарри, пансионы совсем не заслуживают той похвалы, которую им приписывают. Конечно, нельзя не сказать, что заведения эти прекрасны; но мы ничего оттуда не выносим; мы выходим оттуда с пустотой в душе, которая иногда пополняется, если не наружной красотой, то, по крайней мере, изящными манерами. Нельзя же, чтобы девочка чему-нибудь не научилась; я училась тому, что мне нравилось, к чему влекло меня моё желание; и потому не приобрела ничего полезного, ничего, что могло бы доставлять мне отраду и утешение. Посмотрим, что из этого выйдет!

— Как ты думаешь, Тифф, приедет ли он сегодня?

— Бог знает, миссис; Тифф не может сказать. Я выглядывал за дверь. Не видать ничего и не слыхать.

— Ах, как это скучно! Как тяжело! Как долго тянется время! Говорившая эти слова, — изнурённая, слабая женщина, повернулась на изорванной постели и, судорожно перебирая пальцами, пристально смотрела на грубые, неоштукатуренные потолочные балки. Комната имела неопрятный грязный вид. Домик был срублен из простых сосновых брёвен, смазанных в пазах глиной и соломой. Несколько маленьких стёкол, расположенных в ряд и вставленных в небольшие отверстия одного из брёвен, служили окнами. В одном конце стоял простой кирпичный очаг, под которым слабо тлели угли от сосновых шишек и хвороста, подёрнутые сероватым слоем золы. На полке, устроенной над очагом, стояла разная посуда, полуразбитый чайник, стакан, несколько аптечных склянок и свёртков, крыло индюшки, значительно истёртое и избитое от частого употребления, несколько связок сушёной травы, и наконец, ярко окрашенная фаянсовая кружка, с букетом полевых цветов. По стене, на гвоздиках, висели различные женские наряды и различные детские платья, между которыми местами проглядывало потёртое, грубое мужское платье. Женщина, лежавшая на жёсткой, оборванной постели, была когда-то очень недурна собой. Она имела прекрасную нежную кожу, мягкие и кудрявые волосы, томные голубые глаза, маленькие, тонкие, и как перл прозрачные руки. Но тёмные пятна под глазами, тонкие бледные губы, яркий, сосредоточенный румянец, ясно говорили, что, чем бы она ни была до этой поры, но дни её существования были сосчитаны. Подле её кровати сидел старый негр, в курчавых волосах которого резко пробивалась седина. Его лицо принадлежало к числу безобразнейших лиц чёрного племени; оно казалось бы страшным, если б в тоже время не смягчалось каким то добродушием, проглядывавшем во всех его чертах. Его щёки цвета чёрного дерева, с приплюснутым широким, вздёрнутым носом, с ртом ужасных размеров, ограничивались толстыми губами, прикрывавшими ряд зубов, которым позавидовала бы даже акула. Единственным украшением его лица служили большие, чёрные глаза, которые, в настоящую минуту, скрывались под громадными очками, надетыми почти на самый конец носа; сквозь эти очки он пристально смотрел на детский чулок, штопая его с необычайным усердием. У ног его стояла грубая колыбель, выдолбленная из камедного дерева на подобие корыта, и обитая ватой и обрывками фланели; в этой колыбели спал ребёнок. Другой ребёнок, лет трёх, сидел на коленях негра, играя сосновыми шишками, сучками и клочьями мха. Стан старого негра, при среднем росте, был сутуловат; на плечи наброшен был кусок красной шерстяной материи, как набрасывают старухи негритянки шейный платок;— в этом куске фланели торчали две-три иголки с чёрными нитками из грубой шерсти. Штопая чулок, он, то убаюкивал ребёнка в колыбели, то ласкал и занимал разговором другого, сидевшего у него на коленях.