Я сходил в дежурку, привел Славу Дыбенко к себе в кабинет и усадил за свой стол. Дыбенко взглянул на показания Куприянова.

— Это только что ты написал?

— Да. Прочти внимательно.

— Ты смотри, — сказал Дыбенко немного погодя, — все-таки он видел Власова. Даже разглядел, что он хромает по ступенькам.

— Он, брат, все разглядел, — сказал я и затянулся сигаретой. — Крыльцо-то выходит в переулок, и, чтобы увидеть человека на нем, нужно находиться как раз посередине переулка. Афонин оглянулся, как он мне сам показал, уже почти пройдя переулок. А ширина его, сам знаешь, метров двенадцать. Вот и получается, что, пока они быстрым шагом прошли эти шесть метров, Егор успел взойти на крыльцо, отпереть дверь, да черт с ней, с дверью, предположим, что она уже была отперта, и войти в дом. Да он дверную ручку спьяну ищет полминуты. И к тому же никогда не оставляет дом незапертым. А знаешь, как он быстро от Егора отрекся? Говорит, знал бы, откуда идет, сразу к вам явился. Он даже не спросил, за что убит Никитин. Как говорится, слона-то я и не приметил.. Самое главное не спросил. То, что должно в первую очередь интересовать нормального человека. Зато как он насторожился, когда я заговорил об охоте! Ты бы видел, даже побледнел.

Тем же вечером мы проверили Афонина. Я, беседуя с ним о Никитине, провел его по Первомайской мимо Керосинного переулка. Дыбенко в это время поднялся на крыльцо Власова и вошел в дом, хлопнув дверью. Афонин и ухом не повел, да и мне-то было не очень слышно. Когда мы прошли некоторое расстояние, я спросил у него:

— Вы сейчас что-нибудь слышали?

— Да вроде бы ничего особенного, — сказал Афонин и пожал плечами. — А что было-то?

Мы совершенно не знали, что делать с Егором Власовым. Он стоял на своем. На допросы я его больше не вызывал. Каждый день заходил к нему в камеру. Егор отмалчивался. Был непривычно трезв и угрюм. Только однажды спросил о племяннице. Не произошло ли с ней чего. Я успокоил его и в тот же день разрешил ей навестить Егорыча. Он заплакал, когда она вошла в камеру.

Куприянова мы с тех пор ни разу не вызывали. Он сам забеспокоился и позвонил мне. Сообщил, что составил список охотников. Я поблагодарил его и сказал, что все уже обошлось. Он поинтересовался, когда суд и вызовут ли его как свидетеля.

— А как же, — ответил я.

— Жалко, — сказал он, — а я уж в отпуск собрался. Путевку мне дали на Черное море.

— Ничего не поделаешь, — сказал я, — это не от меня зависит. Я бы с доброй душой.

Я съездил к озеру, где последний раз в жизни охотился Никитин. В стволе, как я ожидал, было всего три пули и след от четвертой, которую Никитин вынул из дерева. Агеев указал мне место, с какого стрелял Никитин. Расстояние было метров пятнадцать. Промахнуться трудно.

Потом мы долго ползали на четвереньках и искали стреляные гильзы. Нашли четыре штуки. Они были точно такими, как и та, найденная в колодце. Мы собрали их. Как только вернулся в город, я послал все пять гильз с нарочным в областное управление для более тщательной экспертизы в кабинетных условиях. Результаты оправдали мои надежды. На той самой гильзе были обнаружены следы бензина и машинного масла. На других, разбухших от росы и дождя, ничего, кроме птичьего помета, обнаружить не удалось. Эксперты еще раз подтвердили, что эти гильзы, все пять, из одной партии.

Стало ясно, что Куприянов украл патрон с пулей в ту поездку на озеро. И все-таки против него не было ни одной прямой улики.

Я стал внимательно изучать биографию самого Никитина. Сначала по личному делу, изъятому из отдела кадров завода. Долго вчитывался в его автобиографию. Но ничего заслуживающего особого внимания я из этих бумаг не почерпнул. Только общие факты, даты. Родился он в нашем городе в тысяча девятьсот двадцать первом году. Закончил школу. Поступил в Московский пищевой институт. С третьего курса пошел на войну. Призывался в нашем городе, как раз только что приехал на каникулы. Воевал до последнего дня. Закончил войну в Берлине. Вернулся в институт. После диплома некоторое время работал в Москве, сразу продвинулся по службе, был переведен в областной город, потом по личной просьбе сюда. Словом, ничего особенного. Только одно меня немного насторожило. Почему он так стремился в наш маленький городок? Что это? Тяга к родным местам? Почему он бросил хорошую должность в областном центре и приехал сюда? Почему он и в дальнейшем наотрез отказался от повышения? Ответить на все эти вопросы могла только Никитина. Я направился к ней.

Она открыла дверь и молча пропустила меня вперед, в комнату.

— Незваный гость хуже татарина, — с напускной веселостью сказал я. — Опять к вам. Наверное, уже надоел, но ничего не поделаешь, служба…

Она промолчала. Я остановился в дверях. Никитина подошла к столу и взяла в руки кусок материи. Видимо, она занималась шитьем, и мой приход помешал ей. Некоторое время мы оба молчали. Я стоял у дверей облокотившись о стену. Она шила, искоса поглядывая на меня с нескрываемым раздражением. Я первый нарушил это неприятное молчание. Не двигаясь с места, я сказал:

— Не все в нашей работе, Настасья Николаевна, можно сделать, не запачкав рук. Не все получается тактично, тонко, чутко. Собственно говоря, сама работа такая. И дело мы имеем с людьми, которым совершенно наплевать на такт, совесть, честь и даже на уголовный кодекс. С ними нельзя работать в белых перчатках, обходиться полумерами — это логика борьбы. Я понимаю, что говорю прописные истины, и я понимаю, что они не всегда верны. Я не оправдываюсь. Я хочу, чтобы вам было ясно: мы ищем преступника, убившего вашего мужа. Преступник должен быть найден.

— Проходите же, — сказала она, не отрываясь от шитья. — Что вы застряли в дверях? Садитесь.

Я сел напротив нее.

— Ну что вам теперь нужно? — спросила она.

— Я и не знаю, как вам сказать.

— Скажите как есть.

— Мне нужно кое-что выяснить о жизни Владимира Павловича.

Она горестно вздохнула и отложила шитье.

— Ну что с вами делать? Пойдемте на кухню пить кофе.

Выпили по чашке кофе, поговорили на посторонние темы. Никитина решительно прервала нашу светскую беседу:

— Что вы все вокруг да около? Давайте задавайте свои вопросы.

— Скажите, Настасья Николаевна, — сказал я, осмелев, — Владимир Павлович вам никогда не говорил, почему он переехал в наш город из областного центра с хорошей, перспективной должности?

— Разговор такой у нас был, — произнесла она задумчиво. — Еще давно, как только мы поженились. Я была молодая, и, помню, мне тогда страшно хотелось уехать из этого города. Мне казалось, что я пропаду здесь от тоски. Знаете, в молодости всегда так думаешь. И все время я его упрекала за то, что он перебрался сюда. А когда я узнала, что сделал он это по своей доброй воле с большим трудом, его не хотели отпускать с прежней работы, то можете себе представить: разозлилась ужасно. Стала требовать, чтобы он перевелся обратно. Спрашивала, почему так поступил. Он отшучивался. Так ничего толком и не объяснил. Говорил что-то о родине, родном доме и все такое. Этот его поступок так и остался для меня загадкой. Да и не только этот…

Вот еще странный поступок. Как-то одно время я стала замечать, что с деньгами у нас стало хуже. Стало не хватать. Что такое, думаю, может быть, он получает меньше? Однажды он собирался на работу, спешил и выронил из бумажника корешок перевода. Я его заметила, когда Володя уже ушел на работу. Подняла, хотела положить на его стол. Машинально прочла. И, представьте, даже ноги подкосились. Смотрю, на корешке написано: Зориной Т. И., в адресе указан наш город. Что же со мною сделалось… До сих пор вспоминать стыдно. В тот же день окольными путями я все выяснила: Зорина оказалась пожилой женщиной, одинокой, муж и сын погибли на фронте.

Я положила корешок на видное место. Володя пришел с работы, увидел эту бумажку, скорее спрятал ее в бумажник, заметил, что я смотрю на него. Смутился, покраснел, словно я застала его за чем-то нехорошим, и объяснил, что эта женщина мать его однополчанина, погибшего на фронте, что она бедствует, что нужно ей помочь. Я его спросила, почему он скрывал это от меня. Я бы ничего не имела против. И лучше было бы через исполком похлопотать за нее, у него ведь там друзья. Он покраснел еще больше и сказал, что не хочет все это афишировать, что хлопотать он не любит и не будет. И просил, причем очень настойчиво просил меня никому об этом не рассказывать. Вот такой он был странный…