Он вдруг заплакал, прислонившись лбом к стене. Потом ладонью вытер слезы. Повернулся ко мне и твердо сказал:

— Пришли. Вели, чтоб пришла. А то беда с ней будет. Может, уже…

— Знаешь что, Егор, брось дурака валять, племянницу твою мы в обиду не дадим, а ты садись и рассказывай все по порядку.

— Не могу я, — сказал он тихо, — сперва вели ее привести. Где хочешь найди. Потом все расскажу…

— Ну, хорошо, Егор, — сказал я мягко. — Не волнуйся, сейчас найдем ее.

— И еще вели кому-нибудь ко мне в огород зайти. Знаешь, у меня там перед уборной старый резиновый сапог валяется. В этом сапоге, внутри, пусть посмотрят. Там деньги…

Войдя в мой кабинет и увидев Наденьку, Власов бросился к ней, обнял ее и снова заплакал. Потом успокоился, заметил на столе пачку денег и спросил:

— Все здесь? Должна быть тысяча.

— Все. Садись, Егор, — сказал я и подвинул ему стул. — Курить будешь?

Он отрицательно мотнул головой.

Вошел Дыбенко. Молча сел на диван, заложил ногу на ногу и закурил. Воцарилось молчание. Только было слышно, как Дыбенко с шумом выпускает дым. Наконец Егорыч посмотрел на Наденьку и кивнул ей на дверь.

— Ты, Надюша, подожди в коридоре. Только не уходи. У нас тут разговор есть. Тебе лучше не слушать.

Надя вопросительно посмотрела на меня. Я пожал плечами, мол, видишь, уже не я командую… Подчиняйся.

Она вышла в коридор. Мы остались втроем. Дыбенко все так же шумно курил, а Егор, видимо, ждал от меня вопросов.

О чем его спрашивать? Что он может сообщить нового? Хотя деньги… Откуда они у него?

Егорыч тихонько откашлялся и заговорил:

— Месяц или более тому назад пришел ко мне Куприянов. Принес бутылку. Распили мы ее. Разговорились. Вспомнили войну, товарищей, которые погибли. Помянули их. Потом про живых разговор пошел. Кто сейчас где, на каких должностях и все такое о семейном положении. Под такой разговор я еще за бутылкой сбегал. Начали мы ее, а он мне и говорит: «Эх, Егор, Егор, вот ты, — говорит. — здоровья лишился, а что с того имеешь? Пенсию? На что она тебе годится, — говорит, — на два дня, ну на неделю. А разве тебе за твои заслуги такая пенсия положена? Обидели тебя». Я говорю, мол, ничего, а на что мне деньги, ведь все равно пропью-прогуляю. Мало денег — мало пью, много денег — много пропью. Уж такой характер, ничего не попишешь. И неизвестно, что лучше. С больших-то, говорю, денег здоровья последнего скорее лишишься. Алкоголизм!.. А он говорит: «И правильно, что пьешь. Ты полное право имеешь. Это когда сопляки пьют, то их надо учить, а тебе и слова никто говорить не должен. И насчет денег верно. Зачем они тебе самому? Вроде и незачем, только вот племянница…» — «А что племянница?» — говорю я. «А то, что не век же ей с тобой жить. Ей замуж нужно. А куда она пойдет? Голая, можно сказать, и босая. Дом развалюха. Она на свои семьдесят и так крутится… Родителей нет, и помочь ей некому».

Меня эти его слова резанули очень больно. Аж к горлу подступило. Попал он прямо в точку. И продолжает: «Сирота, конечно, кто ее возьмет. Это на один ремонт дома жизнь всю положишь. А был бы ты на работе, так все лишняя копейка была бы. Все помог бы… Да, брат, — говорит, — это только нам и не везет, кто чуть жизни на войне не лишился. А другие на фронте легким испугом отделались и сейчас жить умеют, деньги лопатой гребут, да нам с тобой не дают. Так-то вот. Знаешь, какими делами ворочает наш директор Никитин, дружок наш бывший?»

Я говорю: «Откуда мне знать? Да, уж, наверно, немалыми делами он заправляет. И на бедного вроде не похож». — «А тебе, мне — своим кровным приятелям — он хоть копейкой помог? Как же. Тебя последнего куска хлеба лишил».

Тут он оглянулся, вроде чтоб никто не услышал, и сказал мне шепотом: «У них тут целая шайка. Водку цистернами налево пускают…»

Ну я, понятно, возмутился, вот, говорю, сволочи, а Куприянов поддакивает.

Выпили мы еще по стаканчику, и такая меня злость разобрала. Тут уж всех понес со звоном. Излаялся вдосталь. Потом он мне и открылся: «Я, — говорит, — к тебе по делу пришел, от одних людей. Они тебе кое-что предложить велели. Только, Егор, сам знаешь, ни живой душе, а то такие неприятности себе выхлопочешь…» — «Что же за такое за предложение?» — спрашиваю я его. Он и говорит: «Тут надо по порядку. Люди эти имели всякие связи с Никитиным, деньги, короче говоря, вместе с ним зашибали. Огромные деньги. А тот их или подвел, или только собирается под монастырь подвести. Вот они и решают его… того… убрать. Как, когда? Ничего не знаю. И предлагают тебе, если милиция эту историю раздует, взять дело на себя. Мол, затмение нашло и сам ничего не понимаю. Убил, а за что — не знаю. Тебе-то что? Судить и то, наверное, не будут. Подлечат в больнице и выпустят. Полгода проваляешься, как фон-барон, на казенных харчах — и вся недолга. За то тебе отвалят тысчонки три. И на водку до самой смерти хватит, и племяннице будет нелишнее».

Как я на него кричал, выгонял, уж и рассказывать не буду. Вы меня всякого видели, а только он сидит себе спокойненько и не чешется. Потом по-другому повернул: «Еще, — говорит, — велели передать, что если не согласишься или вздумаешь стукнуть, то тебя не тронут. Кому ты нужен?! А с племянницей кое-что произойдет. Убить не убьют, а хуже — изуродуют, сделают калекой безобразной, и пусть живет потихоньку».

Тут я враз протрезвел. Еще водку пью — не берет. «Что ж, — говорю, — мне самому в милицию идти, коли что случится, или как?»

Он говорит: «Не беспокойся, сиди дома, они тебя найдут».

Вот такой разговор у нас был, начальник. И это все. Деньги он уже тогда оставил. Остальное потом. И ничего я не мог поделать. А потом, когда вы меня взяли, я уж и совсем смирился. Думаю, раз они все так против меня подстроили, так и делать мне нечего. Скажи я, что хочешь, никто не поверит…

Он замолчал. Мы переглянулись с Дыбенко.

— А где же ты все-таки был в тот вечер? — спросил я.

— Дома, как и говорил, спал.

Мне стало очень обидно. Я попросил у Славы Дыбенко сигарету и молча выкурил ее. Потом я сказал Власову:

— Ну и дурак же ты, Егор, после всего этого. Мы здесь с тобой нянчимся каждый вечер, домой тебя доставляем, как министра, на машине, а ты «не поверят»! Дурак!

— Точно, дурак! — подтвердил Дыбенко. — Неблагодарный человек.

Егор молчал и смотрел в окно. По его небритым щекам, застревая в кустистой, седой щетине, катились редкие слезы.

— Только вы Наденьку поберегите, — сказал он немного спустя.

Я похлопал его по плечу.

Дыбенко протянул ему стакан воды и, когда тот выпил, тоже похлопал Егорыча по другому плечу и сказал:

— Ты сейчас ступай спи, смотри не подкачай. Будем на днях делать очную ставку.

— Да, — сказал я, — у нас на тебя большие надежды. Против Куприянова только косвенные улики, все прямые, — я усмехнулся, — против тебя…

Казалось бы, признание Егора поставило последнюю точку в бесконечной веренице наших догадок и предположений. По всем правилам мы должны были вздохнуть с облегчением, взяться за Куприянова. Тем более что мы понимали: оставлять Куприянова как предполагаемого убийцу на свободе мы не имеем никакого нрава.

И все же что-то в этом деле не давало нам успокоиться. Бескорыстие Никитина, какая-то ниточка, уходящая далеко в прошлое, в войну… и вообще вся странная жизнь Никитина, его дружба с Куприяновым, начавшаяся задолго до войны. Все это не укладывалось в рамки банального случая — вор у вора дубинку украл… Нет, это был явно не тот случай.

Арест Куприянова упростил бы и вместе с тем усложнил дело. Упростил тем, что мы могли спать спокойно, зная, что убийца не гуляет на воле. Сложности возникли чисто психологического, если так можно выразиться, характера. Было понятно — раз убийство совершено не в состоянии аффекта, а, напротив, хорошо продумано, тщательно подготовлено и хладнокровно выполнено, значит, Куприянов будет защищаться до последнего. И именно его арест лишает нас немаловажного преимущества внезапности, тем более что арестовать Куприянова мы могли только по обвинению в хищениях. Улик для обвинения в убийстве у нас не хватало даже для постановления об аресте. Свидетельские показания Егора Власова, которые может отвести любой мало-мальски уважающий себя адвокат ввиду невменяемости свидетеля, да еще наши предположения — это, пожалуй, все, чем мы располагали. Поэтому Куприянов, оказавшись в изоляторе временного содержания, естественно, мобилизуется, соберется и будет отрицать все, что касается убийства, признавая свою виновность в хищениях. Но мы не могли оставить убийцу на свободе.