Отдѣльные факты, взятые сами по себѣ, почти всегда противорѣчивы и ими одними нельзя иллюстрировать положеніе. Но сопоставленіе все-таки выясняет общую конъюнктуру. Вот резолюція, принятая в первые дни революціи в Петербургѣ на митингѣ рабочих и солдат в Самсоніевском братствѣ (Выборгская сторона) — она требует, чтобы Совѣт "немедленно" устранил Временное Правительство и этим правительством объявил бы себя. Из 1000 человѣк только 3 высказались против. Совсѣм другое настроеніе на заводѣ "Галерный Остров". Отношеніе к большевикам было таково, что "даже не давали выступать", — вспоминает рабочій Наратов,— "о передачѣ власти совѣтам' не хотѣли... слушать". Аналогичная картина и в революціонном гарнизонѣ. Опасность "гнѣва революціоннаго народа", который может обрушиться на агитаторов из большевицкаго лагеря, была столь "реальна", что даже представители ЦК, носившіе высокое званіе членов Исп. Комит. Совѣта Р. Д., вынуждены были, как утверждает Шляпников, — "временно" воздержаться ходить в тѣ казармы, гдѣ господствовали "ура-патріоты", и создавать опору путем "индивидуальной обработки". Шляпников вспоминает, как ему — "большевику" в одной из зал Таврическаго дворца солдаты, распропагандированные "оборонцами", "не давали говорить". Так было в отношеніи той партіи, которая — "единственная" среди партійных организацій — принимала непосредственное участіе в боевых дѣйствіях на улицах столицы! Мы говорили уже, что этот большевицкій дѣятель и историк революціи признает, что у "Временнаго Правительства тогда оружія было куда больше, чѣм у нас", — "соотношеніе сил не позволяло" большевикам ставить вопрос в плоскость "борьбы с оружіем в руках". В протоколѣ Исп. Ком. (9 марта) можно найти отмѣтку, что в Царском Селѣ "войска стоят за конституціонную монархію"... Припомним, что в Москвѣ позиція "крайних" была, пожалуй, болѣе выигрышна — они открыто пытались на первых порах требовать созданія временнаго революціоннаго правительства.

Надежды на Москву были эфемерны. Реальной опорой мог быть только фронт, плохо еще освѣдомленный о происшедшем, не захваченный настроеніем уличной революціонной стихіи. Едва ли новому императору трудно было бы в петербургской обстановкѣ выѣхать из столицы — "революціонныя рогатки" не так уже были непроницаемы. Всякое активное дѣйствіе, естественно, несет в себѣ долю риска, ибо случай играет здѣсь подчас слишком большую роль. A priori на фронтѣ можно было найти опору. Дѣло, конечно, не в тѣх патріотических буфонадах которыя имѣли мѣсто и к которым надлежит отнести и телеграмму Рузскому ген. ад. Хана-Нахичеванскаго 3 марта: "Прошу вас не отказать повергнуть к стопам Е. В. безграничную преданность гвардейской кавалеріи и готовность умереть за своего обожаемаго монарха". Люди в тѣ дни вообще имѣли склонность безотвѣтственно говорить от имени масс. При "нервном" и ''недовѣрчивом" отношеніи солдат в первые дни к совершившемуся[289], поддержку на фронтѣ можно было найти, тѣм болѣе, что Алексѣев своим авторитетом мог бы подкрѣпить петербургское начинаніе — он считал, как мы знаем, воцареніе Михаила, хотя бы временное, необходимым[290].

Рискнули ли бы главнокомандующіе на вооруженный конфликт, мы, конечно, не знаем, так как всѣ их стремленія в страдные дни сводились к стремленію избѣгнуть междоусобицы, пагубной в их глазах для успѣха войны... Но совершенно удивительно, что мысль снестись и предварительно переговорить с верховным командованіем не явилась у тѣх, кто призывал Вел. Князя идти на риск. Алексѣев тщетно пытался в теченіе всего дня найти этих политиков и добился Гучкова лишь тогда, когда вопрос был разрѣшен. Всякое дѣйствіе запаздывало и становилось, дѣйствительно, рискованным в момент, когда на улицах столицы развѣшивали уже плакаты о двойном отреченіи или раздавались листовки "Извѣстій", а за кулисами Исп. Ком. принимал уже постановленіе об арестѣ "династіи Романовых"[291]. На квартирѣ кн. Путятиной Вел. Князю предлагались теоретическія выкладки, болѣе умѣстныя в воспоминаніях, как, напр., у Набокова[292], но не предлагалось никакого конкретнаго плана дѣйствія. Вѣроятно, поэтому Мих. Ал. и проявлял признаки нетерпѣнія, о чем говорит Керенскій. Для лидера прогрессивнаго блока эта словесная скорѣе академическая постановка вопроса была естественна и до нѣкоторой степени соотвѣтствовала его характеру. Но Гучков? — человѣк болѣе практическаго дѣла, чѣм теоріи, человѣк, свыкшійся уже в предшествующіе мѣсяцы в заговорщической атмосферѣ подготовки дворцоваго переворота с мыслью о военном pronumentio и нащупывавшiй военныя части для дѣйствія? Очевидно, вся общественная атмосфера не подходила для дѣйственных актов против "революціонной демократіи". То, чего хотѣл теоретически Милюков 3 марта, Гучков, как сам разсказал впослѣдствіи, пытался в других условіях и с другим персонажем безуспѣшно осуществить через нѣсколько мѣсяцев.

Через полчаса вышел Великій Князь. Он сообщил "довольно твердо" ожидавшим, что его "окончательный выбор склонился в сторону мнѣнія, защищавшегося предсѣдателем Гос. Думы". Такова версія свидѣтеля-историка. Шульгин в иных тонах передает заключительную сцену. Вел. Кн. не договорил, "потому что... заплакал...".

Почему Мих. Ал. отказался "принять престол"? Не ясно ли из всего сказаннаго? Среди мотивов могли быть и соображенія, передаваемый полк. Никитиным, со слов кн. Брасовой: в. кн. Мих. Ал. не считал себя в правѣ взойти на престол, так как Царь не имѣл права отречься за наслѣдника. Именно по мнѣнію Никитина, человѣка близкаго к Мих. Ал., послѣдній был взят как бы "мертвой хваткой" и чувствовал себя одиноким, считал, что "правительство, против него настроенное, не даст ему возможности работать". Вел. Кн. не мог не знать и отрицательнаго отношенія к его кандидатурѣ в родственной великокняжеской средѣ. Все вело к одному... Керенскій "рванулся", "В. В.! Вы — благородный человѣк!" Он прибавил, что отнынѣ будет всегда заявлять это"[293].

"Пафос Керенскаго, — замѣтил историк, — плохо гармонировал с прозой принятаго рѣшенія. За ним не чувствовалось любви и боли за Россію, а только страх за себя"... Почему?! "Злостным вздором" звал Суханов эту отмѣтку историка. Вѣроятно, в ней надо видѣть отзвук тѣх слов Керенскаго, которыя в записи Ан. Вл. гласили: "Миша может погибнуть, с ним и они всѣ ". Странно, что и через 20 лѣт Милюков не нашел других слов, кромѣ "нерѣшительности" Вел. Князя и "трусости" Родзянко, помѣшавших осуществить предложенный план спасенія Россіи, для характеристики обстановки, в которой создавался "историческій акт" 3-го марта. Реалистичнѣе был тогда монархист кн. Львов, опредѣлившій в болѣе позднем разговорѣ по проводу с ген. Алексѣевым положеніе так: "благородное рѣшеніе в. кн. Мих. Ал. привлекло к нему симпатіи громадных масс и открывает в будущем возможность новых горизонтов и спасло его и нас от новой бури".

Для оформленія акта отреченія на Милліонную были вызваны юристы-государствовѣды Набоков и Нольде, а в перерыв кн. Путятина "просила всѣх завтракать". По свидѣтельству мемуаристов не остался только Милюков, сама же Путятина перечисляет лишь четырех среди завтракавших: Львов, Набоков, Шульгин и Керенскій[294]. Завтрак прошел в спокойной обстановки. Не показывает ли это, что страх, будто бы кто-то может ежеминутно "ворваться" не был силен? Пріѣхавшіе юристы соотвѣтственно передѣлали "слабый и неудачный" черновик проекта Некрасова. Мих. Ал. со своей стороны, внес нѣсколько поправок — по указанію Шульгина, двѣ: ссылку на Бога и замѣну словом "прошу" проектированнаго "повелѣваю". Караулов рассказывал Ан. Вл., что Мих. Ал. "настоял", чтобы акт был редактирован не в видѣ манифеста от имени императора, и всѣ выраженія "мы" замѣнил "я". Керенскій, также участвовавшій в обработкѣ некрасовскаго текста, увѣряет, что "особенно долго спорили" о происхожденіи временнаго правительства, Керенскій требовал исключить "волю народа". Помирились на том, чтобы было "волею народа по почину Гос. Думы", но в окончательном текстѣ "воля народа" все-таки исчезла.