Можно было бы согласиться с утвержденіем нѣкоторых мемуаристов, что "сколько нибудь успѣшное веденіе войны было просто несовмѣстимо с тѣми задачами, которыя революція поставила внутри страны, и с тѣми условіями, в которых эти задачи приходилось осущеcтвлять"[400] — согласиться только с одной оговоркой, что задачи ставила "cтихія", а условія во многом опредѣляли люди. От этих "условій" завиcѣла дальнѣйшая судьба революціи. Втуне было требовать, чтобы солдаты не занимались "политиканством", как выражался 4 марта в приказѣ главнокомандующій арміями Западнаго фронта Эверт, — требовать, чтобы они не тратили "зря" время и нервы на "безцѣльное обсужденіе" того, "что происходит в тылу и во внутреннем управленіи Россіи". "Войска должны смотрѣть вперед — писал Эверт — в глаза врагу, а не оглядываться назад на то, что дѣлается в тылу, внутри Россіи... О порядкѣ в тылу предстоит заботиться тѣм, на кого эти заботы возложены довѣріем народным, с вѣрою в то, что они выполнят свой долг перед родиной так же честно, как и мы должны исполнить до конца свой". Теоретически возможно было отстаивать "единственно правильный принцип — невмѣшательство арміи в политику", как это на первых порах сдѣлал Алексѣев (письмо Гучкову 7 марта), или как это дѣлали "Русскія Вѣдомости", ссылаясь на "азбучную истину" конституціонных государств (11 марта). Но такіе лозунги тогда были внѣ жизни[401] и, слѣдовательно, неосуществимы, ибо революція не была "дворцовым переворотом", которому наступает конец, раз цѣль его достигнута. Был, конечно, совершенно прав выступавшій от фронтовой группы на Госуд. Совѣщаніи в Москвѣ Кучин, говорившій "так наивно представлять себѣ, что армія, которая силою вещей, ходом всѣх событій приняла активную роль в развитіи этих событій, чтобы эта армія могла не жить политической жизнью". Военное командованіе в своих разсужденіях с профессіональной точки зрѣнія было логично, но не совсѣм послѣдовательно было Правительство, которое в приказѣ военнаго министра от 9 марта говорило арміи и флоту — бдите! "опасность не миновала, и враг еще может бороться... В переходные дни он возлагает надежду на вашу неподготовленность и слабость. Отвѣтьте ему единеніем". Военному министру вторили воззванія Временнаго Комитета Гос. Думы — "Мы окружены страшной опасностью возстановленія стараго строя". Срок, когда надо перестать бояться "контр-революціи", каждый опредѣлял слишком субъективно, равно как и то, в чем олицетворялась эта контр-революція в странѣ.

Событія всколыхнули армію сверху до низа. В крестьянской в своем большинствѣ арміи земельный вопрос дѣлается центром вниманія. Стрѣлки в корпусѣ Селивачева "далеко не всѣ сочувствуют введенным новшествам" — записывает автор дневника 13 марта: "больше всего хлопочут они — будет ли им прирѣзана земля за счет помѣщиков, удѣлов и монастырей — вот их главнѣйшее желаніе". Член Гос. Думы Демидов, посѣтившій фронт, передавал в "Письмах из арміи" ("Рус. Вѣд."), как аудиторія "замирала" при упоминаніи о землѣ. Неужели можно было каким либо революціонным приказом заставить ее быть внѣ "соціальной политики"? Может быть, Н. Н. Щепкин был нрав, когда утверждал на съѣздѣ к.-д., что никакого (это слишком, конечно, сильно) сочувствія на фронтѣ не встрѣчает попытка разрѣшить сейчас соціальные вопросы. Сознаніе, что немедленное рѣшеніе земельнаго вопроса может сорвать фронт, было и потому так естественно, что во многих солдатских письмах того времени, идущих с фронта, сдерживаются порывы односельчан к дѣлежу земли. Но у стоящей в бездѣйствіи в окопах арміи неудержимое всетаки стремленіе к тылу. Припомним: "всѣ помыслы солдат обращены в тыл" — писал Рузскому 29 марта Драгомиров, командовавшій наиболѣе близкой к центру 5-ой арміей.

"Коллектив" в жизни арміи становится органической потребностью революціоннаго времени и не только в силу естественнаго стремленія к взаимному политическому общенію. "Коллектив — как отмѣтил И. П. Демидов в одном из своих ранних "писем" — является тѣм горнилом, гдѣ сплачивалась различная психологія в одну". Только через этот коллектив могла притушиться роковая, ослабленная во время войны совмѣстной оконной жизнью, рознь между офицером и солдатом — всѣ стояли "перед лицом смерти"[402]. Демократизаціи арміи требовала не только революціонная психологія, но и вся конкретная обстановка того времени.

Многіе дѣятели эпохи находились под вліяніем все того же призрака XVIII вѣка — французской арміи эпохи революціи. Вопрос "жизни или смерти" арміи в их представленіи лежал в плоскости "двухэтажнаго" построенія новаго военнаго организма. Распад арміи могло удержать лишь "пересозданіе всей системы управленія и командованія арміи". Основная причина всѣх бѣд коренилась в существованіи корпуса Генеральнаго Штаба. Долой генштабистов! — дорога строевому офицерству. Так характеризует "рецепт эсеровской партіи" в дни революціи большевицкій изслѣдователь состоянія арміи в этот період Рабинович, пользуясь спеціальным сборником, который был выпущен в сентябрѣ 17 г. и излагал военную программу партіи. Основная причина неудачи 17 г. лежит таким образом в том, что на командных постах остались 800 старших офицеров, пропитанных "кастовым духом". Вождь партіи поддержал эту позицію и в своей исторической работѣ. "Армія может существовать только, как монолит" — разсуждает Чернов. "Старый режим создавал эту монолитность сверху, новому приходилось создавать ее снизу. Старый режим заставлял строевое офицерство и солдат равняться в умонастроеніи своем по командному составу; революція неизбѣжно перемѣнила роли: командный состав должен был равняться по армейской демократіи и очистить мѣсто новому командному составу, ею выдѣленному". "Смѣлое и широкое черпаніе" из среды рядового офицерства "для продвиженія вверх, выбор из него подлинных вождей революціонной арміи. Таков был бы рецепт настоящей революціонной власти. С этим лозунгом когда то "переорганизовали королевскую армію вожди великой французской революціи. Но правительство из людей цензовой демократіи... не могло пойти этим путем". ''Его рецептура была компромисс"... Но tertium non datur — догматически провозглашает автор. "Все "третье" было лишь пустым топтаніем на одном мѣстѣ, тщетной попыткой примирить непримиримое. На такой попыткѣ и вышли в тираж люди новой власти". Чернов вспоминает, что французская революція разрубила гордіев узел очень просто — "святой гильотиной". Пережила кризис — "отсутствіе способных командовать" и "все же не погибла от него, но воскресла"; "равным образом впослѣдствіи не только не погибла, но и побѣдила... красная армія большевиков со своими новоиспеченными "краскомами" и со старыми военспецами, низведенными почти до роли экспертов при большевицких политкомах. Ибо и в арміях французской революціи и в красной арміи большевиков было преодолѣно то, с чѣм существованіе арміи совершенно несовмѣстимо: разлагающій ее дуализм и стихійная реакція на него в видѣ революціоннаго самоуправства".

Мы привели эти большія выдержки не потому, что утопическія построенія, в них данныя, заслуживали бы особливаго вниманія. Гораздо существеннѣй то, что онѣ изображают символ вѣры тѣх, кто судьбою были вознесены в дни революціи на командные политическіе посты — от них зависѣло в значительной степени правильное разрѣшеніе вопросов, выдвигаемых жизнью. На революціонную утопію в свое время отвѣтил ген. Алексѣев — "нѣмцев не обманешь". Гинденбург не стал бы ждать того времени, когда неспособные "командовать" научатся военному дѣлу. Отвѣтил Алексѣев и другое — ссылки на революціонныя войны XVIII столѣтія уже потому неубѣдительны, что несравнимы техническія средства и пріемы борьбы. Столь же неубѣдительны будут и эксперименты эпохи гражданской войны, от которых поспѣшили отказаться творцы русскаго междоусобія, как только прочно захватали власть. Только отвлеченная мысль, витающая в области предвзятых схем, могла строить проект реорганизаціи арміи в дни міровой войны по "рецепту эсеровской партіи"[403]. Надо сказать, что в солдатских "мозгах", в той некультурной сѣрой массѣ, которая волновалась, повидимому, не возникала такая мысль. Вот бытовая сцена, зарегистрированная дневником ген. Селивачева. 15 марта в 14-м Финл. стрѣлковом полку произошли волненія из-за нежеланія двух рот итти на работы. Начальник дивизіи рѣшил сам переговорить с упорствующими. В дневник он записал: ..."поздоровался с ними, поздравил с принятіем присяги и... предложил разсказать мнѣ, как они понимают присягу. Вышел унт. оф., который весьма разумно доложил, что раньше они не знали, за что дерутся, так как дрались за нѣмцев и предателей родины, теперь же им ясно, что они дерутся за счастье свободной Россіи, и что долг каждаго — добиться побѣды. Я обратился к ротам и спросил, согласны ли они с объясненіем унт. оф., всѣ отвѣтили, что согласны. Тогда я сам разъяснил им, что такое долг, повелѣвающій им драться при всѣх условіях, и они обѣщали мнѣ работать безропотно. Затѣм я спросил их, слыхали ли они, что нѣкоторые мутят слухами о выборѣ себѣ нач-ков. Так вот, чтобы объяснить им, в чем дѣло, я предлагаю вмѣсто себя выбрать нач-ка дивизіи, на что даю им 1/4 часа. Сам отъѣхал в сторону переговорить с офицерами. Стали что-то говорить между собою. Через 15 минут, спросив, готово ли, подъѣхал к ним и спросил, кого-же они выбрали себѣ нач-ком. Всѣ в один голос отвѣтили: "Вас, только вас". Я отвѣтил: "Спасибо вам, но за что же вы меня выбрали — вѣдь я и ругал нерѣдко крѣпко и строг был". Тогда они отвѣтили, что я всегда с ними, что они могут говорить со мной, что я все знаю, и что скажу, то так и надо дѣлать, что они вѣрят мнѣ. Тогда я разобрал им по очереди всѣ эти свои достоинства и доказал, что для этого надо учиться, много работать и жить с ними, а посему им и трудно будет выбрать себѣ нач-ка... Люди успокоились, я поблагодарил за работу и любовь ко мнѣ и уѣхал"... Единственный примѣр, как ни характерен и ни красочен он был для революціонной обстановки по своей наивной простотѣ, ничего не говорит, но всетаки он пріоткрывает краешек занавѣси, отдѣляющей изслѣдователя от быта и психологіи современников. Впрочем, не трудно было бы привести и другія аналогичныя иллюстраціи, почерпнутая нз мемуарной литературы.