В таком смыслѣ ген. Лукомским сдѣлано пояснительное примѣчаніе к одному из документов, приведенных в его воспоминаніях. Передавая телеграмму 3-го марта с запросом мнѣній главнокомандующих, Алексѣев сказал: "никогда себѣ не прощу, что, повѣрив в искренность нѣкоторых людей, послушал их и послал телеграмму главнокомандующим по вопросу об отреченіи Государя от престола". Аналогично утверждает и комментатор бесѣд с Рузским, изложенных в "Рус. Лѣтописи". "Основное мнѣніе Рузскаго о днях 1-2 марта, им формулировано так: Алексѣев "сгоряча повѣрил Родзянко, принял рѣшеніе посовѣтовать Государю отречься от престола, и увлек к тому остальных главнокомандующих". Сам же Рузскій яко-бы признавал, что ему надлежало "вооруженной силой подавить бунт", но что в тот момент он "старался избѣжать кровопролитія и междоусобія". Как бы не оцѣнивали сами участники событій своей роли под вліяніем послѣдующих неудач, историку приходится по иному опредѣлять патріотическія побужденія, которыя ими руководили. Не участвовавшій непосредственно в событіях ген. Куропаткин (он находился на отлетѣ — в Туркестанѣ), довольно, ярко выразил почти господствовавшее настроеніе своей записью в дневникѣ 8-го марта: "Чувствую себя помолодѣвшим и, ловя себя на радостном настроеніи, нѣсколько смущаюсь: точно и неприлично генерал-адъютанту так радоваться революціонному движенію и перевороту. Но так плохо жилось всему русскому народу, до такой разрухи дошли правительственные слои, так стал непонятен и ненавистен Государь, что взрыв стал неизбѣжен. Ликую потому, что без переворота являлась большая опасность, что мы были бы разбиты, и тогда страшная рѣзня внутри страны стала бы неизбѣжна. Теперь только бы удалось возстановить всюду дисциплину в войсках, только бы политическая горячка не охватила войска дѣйствующей арміи; побѣда, глубоко уверен в том, нам обезпечена".

Если придворная дама Нарышкина, послѣ бесѣды с "одним офицером", записывает в свой позднѣйшій дневник (26 іюля): "всѣ они единодушно утверждают то, что есть, а именно, что, если бы Государь не поторопился подписать отреченія, ничего бы не было" — то это, может быть, естественно. Также понятно и то, когда свитскій мемуарист полк. Мордвинов утверждает, что "русскій народ" думал иначе, чѣм его думскіе представители и "русскіе генералы". Но когда военный историк ген. Головин, особо претендующій на "соціологическую" трактовку событій революціи, пытается убѣдить нас, что Николай II своим быстрым отреченіем, не сдѣлав "сколько-нибудь серьезных попыток бороться против взбунтовавшагося гарнизона столицы", превратил "солдатскій бунт" в "удавшійся мятеж, т. е. в революцію", то это вызывает только недоумѣніе. Неужели не ясно теперь, что даже задержка, опубликованія отреченія 2-го марта, вызванная запоздалой делегаціей Врем. Комитета и несвоевременной агитаціей "защитников монархіи", которая обострила династическій вопрос, до крайности осложнила положеніе и имѣла только отрицательные результаты? Иностранцы в свое время вѣрно опредѣлили значеніе происшедшаго: "Величайшая опасность — писал лондонскій "Times" — заключалась в том, что Царь не сумѣет оцѣнить требованія момента с достаточной быстротой и вступит в борьбу с революціей. Но он обнаружил достаточно государственной мудрости и безкорыстнаго патріотизма, сложив свою власть — он, как мы думаем, спас свой народ от гражданской войны и свою столицу от анархіи"... "Мы восхищаемся — говорил в Парижѣ предсѣдатель совѣта министров Рибо — поступком Царя, который преклонился перед волею народа и принес ей в жертву прошлое гордой династіи... Ничего болѣе прекраснаго нельзя себѣ и представить". Эти восторженныя офиціальныя слова, быть может, и не совсѣм соотвѣтствовали индивидуальным мотивам, вызвавшим рѣшительный шаг имп. Николая II, но они вѣрно передают объективную цѣнность в тот момент совершившагося факта. Только этой объективной цѣнностью можно опредѣлять все значеніе поведенія верховнаго командованія в критическій день 1-го марта.

Тезису о генералах, "обманутых" политическими дѣятелями, посчастливилось — он попал даже, как было указано, на страницы труда проф. Нольде. Генералы повѣрили, что Дума овладѣет революціей, генералы не устояли перед настойчивой самоувѣренностью политических главарей. Вспомним характер информаціи, которую давал на фронт от имени Врем. Ком. Родзянко — она была противорѣчива, но временами заострена в сторону преувеличенія стихійной анархіи, господствовавшей и столицѣ (это отмѣтил Алексѣев). У верх. Командованія, как будто, не было сомнѣній в том, это "Дума не владѣет стихіей". В этом отношеніи "генералы" не были обмануты. Командованіе, если не форсировало, то само уточнило и формулировало необходимость "требованій отреченія", о которых передавал Родзянко в ночь с 1-го на 2-ое марта. Если в руководящих кругах военнаго Командованія так легко усвоилась идея "отреченія", то это объясняется тѣм, что с этой идеей еще до революціи освоилась общественная мысль в насыщенной атмосферѣ разговоров о неизбѣжности дворцоваго переворота[299]. Называть "измышленіями" всѣ эти разговоры в военной средѣ нѣт никакого основанія, если только отбрасывать гиперболы, о которых сообщали за границу даже такіе освѣдомленные во внутренних дѣлах и связанные с русской либеральной общественностью дипломаты, как англійскій посол (припомним сенсаціонную телеграмму Бьюкенена Бальфуру 16 января). Может быть, Брусилов и не говорил тѣх слов, которыя передавались у Родзянко, когда Крымов дѣлал свой доклад, а именно: "Если придется выбирать между Царем и Россіей, я пойду за Россіей" (неизвѣстно было, кому и когда это было сказано) — но эти слова вѣрно передавали основное настроеніе верховнаго Командованія.

Революція разразилась наперекор этим заговорщическим планам, цѣлью которых было желаніе избѣжать революціи во время войны и двинуть Россію на путь внѣшней побѣды (припомним выступленіе ген. Крымова на совѣщаніи у Родзянко). Здѣсь был самообман, пагубный и для психологіи Временнаго Правительства и для психологіи верховнаго Командованія. Свыкнувшись с мыслью о неизбѣжности смѣны власти и необходимости осуществленія программы, выдвинутой думским прогрессивным блоком, военные люди еще меньше, чѣм политическіе дѣятели, могли вполнѣ осознать, что в Россіи произошла революція, которая требовала коренной перемѣны и тактики и методов воздѣйствія на массу. В этой неясности и лежит одна из основных причин трагедіи фронта и военнаго командованія[300].

Исторія назначенія в. кн. Н. Н. верховным главнокомандующим послѣ отреченія и его отставки служит лучшим доказательством непониманія того, что произошло... Судя по показаніям Гучкова в Чр. Сл. Ком., надо полагать, что среди думскаго комитета в "рѣшающую ночь" даже не задумывались над вопросом, кто же замѣнит Николая II на посту верховнаго главнокомандующаго[301]. Напомним, что думскіе делегаты в Псковѣ не только не возразили против назначенія Царем верховнаго главнокомандующаго в лицѣ Ник. Ник., но отнеслись к этому скорѣе сочувственно, и, по их просьбѣ, Рузскій "очень широко" постарался информировать о новом назначеніи. Когда делегаты уѣзжали, антидинастическія настроенія еще не выявились во внѣ, как это произошло к вечеру 2-го. Ясно было, что назначеніе главнокомандующим члена, царствовавшей династіи психологически было невозможно и грозило вызвать осложненія. Тѣм не менѣе, когда Рузскій запросил на другой день мнѣніе по этому поводу Родзянко, тот заявил, что в Петербургѣ не возражают против "распространенія" указа о назначеніи в. кн. Н. Н. Указ на фронтѣ был опубликован, и одновременно с ним приказ новаго верховнаго вождя арміи, который своей устарѣвшей терминологіей о "волѣ монаршей" и о "чудо богатырях", готовых отдать жизнь за "благо Россіи и престола", должен был звучать почти дико в революціонной обстановкѣ.