Но даже проиграв в поединке с петербургским ханжеством, Варвара Никаноровна продолжает сохранять независимость своего положения и своих суждений о современном дворянстве. Хотя сам Лесков по-прежнему, как и в "Соборянах", сознает исход былой России, в "Захудалом роде" – исход России истинно дворянской, "родовитой", "именитой", наделенной "духом благородства", уступающей деляческой, внутренне опустошенной эпохе Функендорфов.

"Отходящая, самодумная Русь", представленная "на чужине" "кривым дворянином", "умной, но своенравной княгиней, да двумя смертно ей преданными верными слугами и другом с сельской поповки", еще была жива. Но за стенами петербургского дома Варвары Никаноровны Протазановой уже "катилась и гремела другая жизнь, новая, оторванная от домашних преданий: люди иные, на которых страна смотрела еще как удивленная курица смотрит на выведенных ею утят". Однако этим "иным" людям из своего "ингерманландского болота" ("как звали тогда Петербург люди, побывавшие за границей") невозможно было разглядеть и расслышать то, что оказывается доступным человеку, "отходящему", стоящему у раскрытого окна усадебного дома и слушающему, как "гудут, несясь в пространстве мировом, планеты", стараясь вообразить гармонию Вселенной.

Но не только о Вселенной думает и размышляет лесковская "отходящая Русь". В отличие от современного века, теряющего свое нравственное лицо, она озабочена тем, как "дух благородства поддержать от захудания". И помогают ей в этом Доримедонты Рогожины и Червевы, которые, "имея высокий идеал, ничего не уступают условиям времени и необходимости". Недаром Протазановой кажется, что "не по грамоте, а на деле дворянин" Рогожин "один своим благородством удивить свет может". Потому и летели рогожинские "Россинанты", "как птицы", а сам он "водил во все стороны носом по воздуху, чтобы почуять: не несет ли откуда-нибудь обидою, за которую ему с кем-нибудь надо переведаться".

На фоне "дивных своею высотой и величием характеров" "отходящей Руси" становился более отчетливым скепсис княгини Протазановой; а с ним и лесковский скепсис в отношении дворянского сословия России, его исторических перспектив. Эта ситуация коренным образом повлияла на взаимоотношения писателя с редактором "Русского вестника" М. Катковым, печатавшим "Захудалый род", обозначив их разные мировоззренческие полюса. Неверие Лескова в общественную преобразовательную роль дворянства разведет его с журналом, которому он составил немалую "славу" своим "Очарованным странником" и "Запечатленным ангелом".

Лесков не потерпит вмешательства Каткова в текст хроники, не согласится с редакторскими правками. Оборвав ее печатание ("Захудалый род" кончать невозможно…"), он уйдет из "Русского вестника". "Мы разошлись… Разошлись вежливо, но твердо и навсегда". Отторжение было взаимным. "Не нашим" назвал писателя Катков. Своим категорическим поступком Лесков провозгласил "нехотение подчиняться презренному и отвратительному деспотизму партий".

Работая над "Соборянами" и "Захудалым родом", Лесков впервые за все писательские годы испытывает чувство творческого удовлетворения. Исторические хроники явятся своеобразным переломом в его литературной биографии. Более того, именно от протопопа Туберозова и княгини Протазановой – чистых духом, непреклонных в делах человеческой правды и совести – можно вести отсчет будущих лесковских героев-праведников, исповедующих вечные нравственные заповеди добра и справедливости, которыми, по мысли Лескова, можно спасти мир. Возле них и подобных им героев – швейцара Певунова ("Павлин", 1874), дикаря-язычника ("На краю света", 1875) и других – постепенно выздоравливал болящий дух Лескова. Вместе с ними он приобщался к тем жизнедающим силам, которые помогали окрепнуть духовно, преодолеть "посленекудовский" кризис и войти в зрелую полосу творчества.

Лесков принадлежал к особому писательскому типу, обозначившемуся в русской литературе 1860–1870-х годов, – к писателям-разночинцам. В отличие от писателей-интеллигентов, они знали народ не понаслышке, но из непосредственного общения с ним. Самому Лескову в этом очень помогли "шкоттовские университеты": "Мне не приходилось пробиваться сквозь книги и готовые понятия к народу и его быту. Я изучил его на месте. Книги были добрыми мне помощниками, но коренником был я. По этой причине я не пристал ни к одной из школ, потому что учился не в школе, а на барках у Шкотта". Огромный практический опыт и знание народа дала писателю и Орловщина.

Реальная жизнь и реальный человек для него являлись первостепенными. Но Лескова всегда увлекала жизнь, не укладывающаяся в схемы, равно как и удивительные человеческие характеры. Ему, много повидавшему за время бесконечных путешествий по России, в этом смысле было что рассказать. Он знал о русской жизни и в особенности о русском человеке такое, о чем, возможно, мало кто из писателей ведал. Поэтому не случайно существует понятие "лесковский человек", как знак особой, отдельной, цельной человеческой личности.

Лесковский человек – лицо не столько социальное, сколько локальное. Это не мужик, не помещик, не нигилист. Это человек русской земли.

И как о самой России трудно сказать что-либо односложное, так и в отношении человека Лесков не спешит с однозначными утверждениями., О "лесковском человеке" можно отозваться подобно тому, как судят о квартальном Рыжове, герое рассказа "Однодум", когда на вопрос губернатора Ланского "Каков квартальный?", несколько простолюдинов "в одно слово отвечали": "Он у нас такой-некий-этакой".

Русский характер у Лескова трудноуловимый, мерцательный в смыслах. При этом "лесковский человек" всегда таит в себе загадку, хитринку, чудаковатость – недаром он "такой-некий-этакой"! Очень точно определил героя "Разбойника" Л. Аннинский – простодушного мужичка с этим его хитрым "ась?": "темный мужичок" [113].

Нельзя сказать, что Лесков до конца разгадал загадку национального характера. Но он, как никто другой из русских писателей, сознавал, насколько реальна эта загадка в характере русского человека. Именно поэтому его герои в большинстве своем люди "удивительные и даже невероятные"; зачастую "их окружает легендарный вымысел". Но, как утверждает сам автор, они "становятся еще более невероятными, когда удается снять с них этот налет и увидать их во всей их святой простоте".

Таков лесковский Голован ("Несмертельный Голован"), которого народная молва сделала "мифическим лицом", "чем-то вроде волхва, кудесника", обладающего "неодолимым талисманом" и способного "на все отважиться и нигде не погибнуть".

На самом деле необыкновенные поступки героя имеют вполне реальное объяснение и, напротив, то, что толпа называет "Головановым грехом" – отношения Голована и Павлагеюшки, – в действительной жизни представляется исключительным явлением, если не из ряда вон выходящим. Простые люди, они любят друг друга небесной – ангельской любовью и не ропщут на судьбу, так как исповедуют высший человеческий закон – закон совести. Не случайно отец Петр говорит о Головане, что у него "совесть снега белей".

По этой же причине Павла и Голован, узнав в юродивом Фотее мужа Павлы – беглого солдата Фрапошку, негодяя по своей сути, – не выдают его: "Павла не выдала жалеючи, а Голован ее любячи". "А ведь они из-за него все счастие у себя отняли!" – заключает рассказчик, хотя и он склоняет голову перед совершенной (в обыденности невероятной!) любовью героев.