Однако всесильное время расставило все по своим местам. И сейчас, по прошествии века, в общем можно констатировать, что вклад Полонского в русскую поэзию измеряется не томами им написанного, а лишь книжкой избранной лирики. Если говорить еще конкретнее, то и из этой небольшой книжки самыми ценными, оставшимися "на слуху" у последующих поколений следует считать немногие стихотворения, написанные в жанре баллады, а также городского и цыганского романса – "Затворница", "Колокольчик", "Последний вздох", "Песня цыганки" ("Мой костер в тумане светит")… Все они стали народными песнями. И это недаром, потому что именно в них Полонский сумел сказать свое, неповторимое слово, пусть и негромкое, но удивительно обаятельное в своей задушевной и очень простой интонации, по которой его не спутаешь ни с кем из русских классиков XIX в.

Расцвет поэтического таланта Полонского пришелся на 1850–1860-е годы, когда в русской литературе шел процесс активного идейного размежевания литературных сил на "правые" и "левые" течения, велись ожесточенные споры между сторонниками "гоголевского" (сатирического, демократического) и "пушкинского" (созерцательного, эстетически отрешенного от "злобы дня") направлений. По врожденной мягкости и уступчивости своего характера Полонский старался не вмешиваться в идеологическую полемику, целиком не примыкая ни к "отрицательному" лагерю, ни к лагерю "чистого искусства". Он называл себя "человеком сороковых годов", считал себя "идеалистом", понимая это слово в духе раннего Белинского, – т. е. поборником идей "Добра, Красоты и нравственного совершенствования". Эта размытость и абстрактность общественно-литературной платформы не раз позволяла критикам упрекать Полонского в "неясности миросозерцания". Однако за этой "неясностью" скрывались удивительная целомудренностей поэтический такт, печать "какой-то, иногда неловкой, но всегда любезной честности и правдивости впечатлений", как точно отметил И. С. Тургенев в рецензии на сборник Полонского "Снопы" (1871).

У Полонского можно найти сильные "гражданственные" строки, выдержанные в некрасовском духе, вроде такого альбомного признания:

("В альбом К. Ш…", ‹1864›)

"Любезная честность" этих пафосных стихов отводит поэту роль пассивного "эха" настроений и страстей эпохи, непосредственного выразителя "массового" сознания своего времени. Это уже не пушкинский Пророк, идущий всегда впереди и потому "не в ногу" со своим временем, личность "исключительная" и "посвященная" в тайны мироздания, отделенная от "толпы", а именно тип творческого сознания, находящегося в прямой зависимости от стихии ее "страстей и заблуждений", своего рода "художник толпы":

("Блажен озлобленный поэт…", 1872)

Творчество Полонского представляет собой такой этап развития русского художественного сознания, когда в нем наметился решительный поворот к реабилитации ценностей не элитарной, а обиходной, житейской морали, внимание и уважение к радостям и страданиям "простых людей", принадлежащих к той части "низовой" культуры, которая в представлении "интеллигента" всегда брезгливо ассоциировалась с такими определениями, как "мещанская" или "обывательская". Добрую половину своей жизни проскитавшись по "чужим людям", учительствуя и не имея ни своего пристанища, ни постоянной, дающей прочное материальное и социальное положение должности, Полонский, как никто другой, чувствовал культуру дома, семьи, но дома, исполненного уюта, покоя, благополучия. Стихам Полонского присуща особая теплота, домашность интонаций, словно поэт делится с читателем самым сокровенным и заветным:

("Колокольчик", 1854)

Такого рода стихи, на первый взгляд, напоминают известную пушкинскую традицию, которая именуется "поэтизацией обыденного". В самом деле, даже сочетание примелькавшихся поэтических штампов ("…Заря на стекле Начинает лучами с морозом играть…"; "бродит месяца луч золотой") с выразительными деталями самой будничной обстановки (самовар, дубовый стол, цветная занавеска, потрескивающая дровами печь) словно заимствовано Полонским из знаменитого пушкинского "Зимнего утра":

Все так – преемственность налицо. Однако "поэтизация" "поэтизации" рознь. В лирике Пушкина образ дома хотя и не лишен атмосферы уютной повседневности, однако вовсе не ограничивается идеализацией простых, "патриархальных" ценностей жизни частного человека. Образ "кобылки бурой" тут же превращается в финале стихотворения в полный романтического огня и страсти образ "нетерпеливого коня", а будничный мотив катанья в санках неожиданно предстает лирическим порывом в глубину зимних просторов, открытием бескрайних горизонтов… Пространство дома как бы на глазах читателя расширяется, распахивается вовне, оно нерасторжимо связывается в сюжете стихотворения и со стихиями ночной бури и с торжеством преображенной солнечным сиянием успокоенной зимней природы. "Конечное" поэтизируется Пушкиным лишь постольку, поскольку является частью "бесконечного", от которого оно не отгораживается глухой стеной, а, наоборот, с тревогой или с радостью, но обязательно ищет контакта, вступает с ним в диалог ("Зимний вечер", "Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы", "Пора, мой друг, пора!… Покоя сердце просит…" и др.).

Не то у Полонского. Образ дома, "уголка" также часто возникает в его художественном мире в окружении то бескрайних, унылых пространств бесконечной дороги ("Дорога", ‹1842›), то холодной зимней ночи, с ее "пасмурным призраком луны" и "воем протяжным голодных волков" ("Зимний путь", ‹1844›), "мутным дымом облаков и холодной далью" ("Колокольчик"), то посреди разбушевавшейся морской стихии ("Качка в бурю", 1850). И всегда этот дом представляется своего рода счастливым островком простого человеческого счастья, уюта, довольства, – островком, невесть как сохранившимся в окружающем его океане бед и страданий, посреди неустроенного и такого неуютного, равнодушного к человеку мира: