Несомненно, подобная "лирическая дерзость" (так назвал это качество стиля Лев Толстой) восходит к фанатичной убежденности Фета в неоспоримых преимуществах поэтического познания перед научным: ученый познает предмет или явление "в форме отвлеченной неподвижности", бесконечным рядом анализов; поэт схватывает мир в "форме животрепещущего колебания, гармонического пения", всецело и сразу (из статьи "Два письма о значении древних языков в нашем воспитании", 1867). Недаром самый частый эпитет, который прилагает Фет к явлениям природы, – "трепещущий" и "дрожащий": "Трепетно светит луна", солнце "горячим светом по листам затрепетало", "хор светил, живой и дружный, // Кругом раскинувшись, дрожал", "и листья, и звезды трепещут"… Этот всеобщий трепет жизни ощущает герой лирики Фета, отзываясь на него всем своим существом: "Я слышу биение сердца // И трепет в руках и ногах", "слышу трепетные руки", "нежно содрогнулась грудь" и т. п. Общность ритма человеческой и природной жизни свидетельствует в пользу их причастности к одному и тому же "мелодическому", животрепещущему началу бытия – красоте.

Фет настаивал на происхождении лирики от музыки – "языка богов". Помимо поэтических деклараций, подчас весьма эффектных ("Что не выскажешь словами – // Звуком на душу навей"), этот принцип нашел воплощение в изощренной интонационной организации стихотворений. К ней относятся:

• прихотливая рифмовка с. неожиданным сочетанием длинных и коротких, часто одностопных, стихов (самые яркие примеры: "Напрасно! // Куда ни взгляну я…", 1852; "На лодке", 1856; "Лесом мы шли по тропинке единственной…", 1858; "Сны и тени…", 1859 и мн. др.);

• эксперименты с новыми размерами (например, стихотворение "Свеча нагорела. Портреты в тени…", 1862; в котором в четных стихах появляется тонический размер – дольник);

• звуковая инструментовка стиха ("Нас в лодке как в люльке несло", "Без клятв и клеветы", "Зеркало в зеркало, с трепетным лепетом" и др.). Тургенев полушутливо-полусерьезно ждал от Фета стихотворения, в котором финальные строки надо будет передавать безмолвным шевелением губ.

И все же, несмотря на эти признаки "импрессионистической" техники, поэзия Фета вряд ли может быть прямо соотнесена с аналогичными явлениями в западноевропейской живописи. Лирика Фета столь же "импрессионистична", сколь и удивительно пластична в своей зримой вещественности и конкретности. Взять, к примеру, фетовский пейзаж. Давно замечено, что он часто напоминает наблюдения фенолога. Поэт любит изображать времена года не просто в устойчивых приметах, а в переменных климатических сроках и периодах. Изображая позднюю осень, Фет отметит и осыпавшиеся розы, и отцветший горошек, и покрасневшие с краев кленовые листья, и "однообразный свист снегиря", и "писк насмешливой синицы" ("Старый парк", 1853?). Столь же колоритны признаки дождливого лета: слегшие на полях травы, невызревшие колосья, ненужная, забытая в углу коса, унылый петуший крик, предвещающий скорую непогоду, "праздное житье"… ("Дождливое лето", конец 1850-х годов). Сами названия стихотворений красноречиво свидетельствуют о внимании Фета к погодным приметам: "Жди ясного на завтра дня…" (1854), "Степь вечером" (1854), "Первая борозда" (1854), "Туманное утро" (1855–1857), "Приметы" (середина 1850-х годов) и т. д. Есть и стихотворения, посвященные отдельным растениям, деревьям, цветам: "Осенняя роза" (1886), "Роза" (1864), "Сосны" (1854), "Ива" (1854), "Одинокий дуб" (1856), "Георгины" (1859), "Первый ландыш" (1854), "Тополь" (1859). И удивительное разнообразие животного мира! Одни названия птиц говорят об этом: лунь, сыч, черныш, кулик, чибис, стриж, перепел, кукушка, воробей, ласточка, снегирь… Русская поэзия до Фета, где обращено внимание лишь на традиционные образы птиц с их устоявшейся символической окраской (орел, ворон, соловей, лебедь, жаворонок), поистине не знала такого энциклопедического свода пернатых существ, такого любовно-внимательного и бережного отношения к особенностям их существования и повадкам. Даже условный образ ворона в стихах Фета, как еще заметил Б. Бухштаб, поражает точным описанием, сделанным словно не поэтом, а натуралистом-орнитологом: "Один лишь ворон против бури // Крылами машет тяжело…"

Во многих, даже самых "импрессионистических" стихотворениях мгновенные впечатления, оставаясь по содержанию таковыми, воплощаются, однако, в наглядно-зримую образную форму. В том же "Я жду… Соловьиное эхо" взгляд поэта "хватает на лету и закрепляет вдруг" и вид растений ("тмин"), на которых "горят светляки", и точный цвет ("темно-синее") лунного неба, и направление ветра ("вот повеяло с юга"), и сторону, куда "покатилась" звезда ("на запад"). Таким образом, "неясность" у Фета по природе своей вполне реалистическая. Поэт не тонет в многозначности своих ощущений, не растворяется в них без остатка, а дает им выразительную словесную форму, целомудренно останавливаясь на пороге невыразимости.

Начиная с 1860-х годов идея гармонии человека и природы постепенно утрачивает свое первостепенное значение в поэзии Фета. Ее художественный мир приобретает трагические очертания. В немалой степени этому способствуют внешние обстоятельства жизни.

Личная и творческая судьба Фета складывается трудно. Печать "незаконнорожденности" [46], тяготеющая над поэтом с детских лет болезни и смерти родственников, неудавшаяся литературная карьера (в начале 1860-х годов революционно-демократическая критика повела настоящий крестовый поход против "чистого искусства", и Фет был отлучен от "Современника", где печатался на протяжении 1850-х годов) – все это не способствовало хорошему общественному и личному самочувствию. В мироощущении "певца Красоты" нарастают пессимистические настроения.

Гармония природы теперь лишь острее напоминает поэту о несовершенстве и эфемерности человеческой жизни. "Вечность мы, ты – миг" – так теперь рассматривается в художественном мире Фета соотношение между красотой мироздания и земным бытием, "где все темно и скучно" ("Среди звезд", 1876). Апокалиптические настроения редко, но властно вторгаются в лирику поэта "тонких ощущений". Одиночество человека посреди мертвой, "остывшей" Вселенной ("Никогда", 1879), обманчивость гармонии в природе, за которой таится "бездонный океан" ("Смерть", 1878), мучительные сомнения в целесообразности человеческой жизни: "Что ж ты? Зачем?" ("Ничтожество", 1880) – эти мотивы придают поздней лирике Фета жанровые черты философской думы. "Думы и элегии" – циклом, имеющим такой жанровый подзаголовок, открыл Фет первый выпуск своего сборника "Вечерние огни", вышедший в 1882 г. "Вечерние огни", издававшиеся отдельными выпусками вплоть до 1890 г., являются визитной карточкой поздней поэзии Фета и одновременно художественной вершиной его творчества в целом. Поздняя лирика, трагичная в своей основе, сохраняет с предшествующим этапом несомненную преемственность. Вместе с тем она обладает рядом отличительных признаков.

Человек в поздней лирике Фета томится разгадкой высших тайн бытия – жизни и смерти, любви и страдания, "духа" и "тела", высшего и человеческого разума. Он сознает себя заложником "злой воли" бытия: вечно жаждет жизни и сомневается в ее ценности, вечно страшится смерти и верит в ее целительность и необходимость. Образ лирического "я" приобретает некоторую обобщенность и монументальность. Закономерно изменяется пространственно-временная характеристика поэтического мира. От цветов и трав, деревьев и птиц, луны и звезд духовный взор лирического "я" все чаще обращается к вечности, к просторам Вселенной. Само время словно замедляет свой ход. В ряде стихотворений его движение становится спокойней, отрешеннее, оно устремлено в бесконечность. Космическая образность, безусловно, сближает позднюю лирику Фета с художественным миром поэзии Тютчева. В стиле автора "Вечерних огней" нарастает удельный вес ораторского, декламационного начала. Напевную интонацию стихов 1850-х годов сменяют риторические вопросы, восклицания, обращения. Они нередко отмечают вехи в развертывании композиции, подчиненной строго логическому принципу (например, "Ничтожество"). Б. Я. Бухштаб фиксирует появление в поздней лирике Фета тютчевских ораторских формул, начинающихся с "Есть", "Не таково ли", "Не так ли", торжественной архаической лексики, знаменитых тютчевских составных эпитетов ("золотолиственных уборов", "молниевидного крыла") [47].