— Могу назвать точную дату, когда писал о проблеме чуда в дневнике — пятого января прошлого года, — заговорил Станислав Гагарин. — Хорошая все-таки вещь, дневник! Вот и про вас, Иосиф Виссарионович, я написал в романе «Мясной Бор», как вы восстанавливаете по дневнику памятные даты.

— Это верно, дневник я вел… Только откуда, понимаешь, об этом знаете вы? Мне казалось, что я, вернее, земной товарищ Сталин, надежно укрыл и сам дневник, и сам факт его существования.

— Оставьте мне хоть что-нибудь, куда вы не сумели проникнуть, — шутливо произнес писатель, изо всех сил стараясь мысленно не проговориться, не думать о том, откуда он в действительности знает о дневнике Сталина. — Такие, значит, пироги…

— Ладно, — махнул вождь, — валяйте, храните от товарища Сталина тайну. И что же произошло пятого января?

— По поводу чуда я записал слова Спинозы о том, что все может и должно быть объяснено причинно. Но вот появились вы, товарищ Сталин, а вместе с тем ощущения чуда у меня нет. Будто бы так и должно быть. Ваше существование в этом мире для меня, по крайней мере, детерминировано. Мне помнится, что тогда же я записал: интерес к новому роману, речь идет о «Детях Марса», повышается за счет возможности создавать в нем собственные философские и психологические модели.

— Но такую возможность дает любое художественное произведение! — возразил Иосиф Виссарионович.

— Верно. Но там, между прочим, я хотел через Ченселлора, потомка английского купца, побывавшего в Москве у Ивана Грозного, через самого царя, перейти к феномену товарища Сталина.

— А товарищ Сталин взял да и появился перед вами собственной персоной, — характерно засмеялся вождь. — Теперь вы напрямую, понимаешь, пишете роман о нем… Тут уж у вас философских и психологических моделей хоть пруд пруди. Пожалуй, многовато будет для читателя обычного уровня.

— Это и меня смущает, — согласился Станислав Гагарин. — Надеюсь, что острый сюжет и ваше присутствие во «Вторжении» удержат внимание любого читателя. В аннотации к Пятому сборнику «Народной полки фантастики, приключений и отечественной истории», в котором опубликована первая половина сего романа, парни из литературного отдела так и написали: «Книга рассчитана на умного читателя…»

Конечно, я надеюсь, что философские наши с вами размышления подтолкнут кого-либо к более углубленному изучению матери наук и разбудят к философии живейший интерес.

Вот скажем, модное сейчас внимание к церкви, проблемам христианства. Скажите, разве не интересно каждому поразмышлять о том, как превзойти Христа? Не в муках его и страданиях за род человеческий, а в тех нравственных принципах, которые он предложил нам, грешным…

— Эка, в какие этические дебри вас занесло… Попытка уже была — моральный кодекс строителя коммунизма.

— И совершенно напрасно отказываемся от него, — сердито отозвался писатель. — Теперь вообще без кодексов живем, вот уже и уголовный не работает…

— Значит, вы ломаете, понимаешь, голову над тем, какие более высокие принципы, нежели заповеди Христа, предложить человечеству. Однако…

— Именно об этом постоянно размышляю! — воскликнул писатель. — Не вижу противоречия в том, что отвергая космополитическую суть христианства, я предлагаю, собственное универсальное учение тоже. Возможно, я не оригинален, но искренне, осознанно хочу потягаться с Иисусом Христом, сыном плотника из Назарета.

В моем, если хотите, учении нет Бога-начальника вовсе, нет унижающего человека смирения перед ним. Ведь христиане даже гордятся тем, что они суть рабы Божьи. И не надо бояться нам кары небесной за содеянные грехи. Тут необходимо иное понятие. Может быть, понятие стыд перед самим собой.

Бог все видит! — этот христианский посыл заставляет не делать плохого, когда находишься один на один с ситуацией. Но ведь и человек видит самого себя в момент совершения им дурного. Видит даже до того, едва у него возникает вдруг мысль совершить недостойный поступок, едва проклюнется в сознании греховный умысел.

Надо пересмотреть само понятие греха.

Ведь очевидно, что личность вполне способна самостоятельно остеречь себя от пагубного для души поступка. И сделает сие лучше, нежели Бог, скорее и результативнее. Бога на всех нас попросту не хватит…

Значит, все дело в нравственном и физическом совершенствовании человека. Бог ему ненадобен. Человеку нужен Человек! Его, живущего в Природе Матери, и следует боготворить, не впадая, тем не менее, в пошлый и эгоистичный антропоцентризм.

— Лихо закручено, понимаешь, хотя подобные мысли в разные времена приходили в головы разных людей, — сказал Иосиф Виссарионович.

— А я и не претендую на открытие… Изложенную идею сформировал для себя, так сказать, для внутреннего пользования. Кому понравится — пусть следует этим принципам, на здоровье.

— Еще Платон говорил о необходимости царям философствовать, а философам управлять государством. На звание философа вы тянете, молодой человек… А если б вас избрали весной народным депутатом России, выдвинули бы вы тогда самого себя в президенты республики?

— Безусловно, — решительно и строго произнес Станислав Гагарин. — Я как раз и собирался это сделать…

Прыгая из люльки фуникулера на большой куст, покрытый мелкими еще зелеными листочками, среди них уже появились — середина сентября! — и желтые тоже, писатель подумал, что сделал он это совершенно напрасно.

Ведь Отец народов сказал ему, что Станислав Гагарин собственным пером предотвратит несчастье, которое готовит многим людям мафия. Значит, нечего ему бояться тех, кто, как показалось сочинителю, будто бы встречает его у верхнего причала.

Во-первых, он еще ничего не придумал из того, что остановит террористов, и потому вождь не даст его в обиду. Во-вторых, если и встречают, то убийцу, а того уже и след простыл. При чем здесь безоружный писатель, который и перочинного ножа не носит с собой. Правда, он закончил специальные курсы инструкторов боевого самбо, но про это на физиономии не обозначено, рядовая у Станислава Гагарина физиономия, типичная, так сказать, ряшка, стандартная, без особых затей и к тому же с боксерским, переломленным в одной из кубинских заварушек носом.

Вниз он летел, конечно же, меньше времени, нежели потребно для того, чтобы прочесть предыдущие фразы или, того более, сочинить их и начертать на бумаге, как сделает это наш литератор позднее, во втором часу дня 23 декабря 1990 года, вырвавшись на выходные дни в Голицынский дом творчества.

А сейчас густые ветви куста удачно спружинили, Станислав Гагарин оказался целым и невредимым прямо в середине растения, укрывшего писателя с головой. Он принялся было выбираться из неожиданного убежища, стараясь не уколоться о нечастые, правда, шипы и колючки, но услышал извне крики и лай собак.

Это остановило его. Писатель осмотрелся и увидел, как по лесу, в котором рос приютивший его куст, пробежали цепочкой солдаты внутренних войск, вооруженные автоматами Калашникова, ведя на поводках заливающихся гулким лаем овчарок.

«Кого они ищут? — подумал Станислав Гагарин. — И странно, что собаки не почуяли меня…»

Едва затихли перекличка солдат и собачий лай, писатель выбрался на лесную полянку. Исчез фуникулер над головой, Ялта, прилепившаяся к горному склону, теплое еще Черное море и санаторий флота на берегу, рядом с киностудией.

Председатель «Отечества» находился в неведомом лесу, и ни о каких горах природа здешняя не напоминала. Лес был лиственным, средней полосы, даже более южный, поскольку среди дубов и вязов Станислав Гагарин рассмотрел буки и грецкий орех.

«Что за фокусы!? — рассердился писатель. — Что я скажу Вере, она наверняка ждет меня уже в санаторной комнате, если этот парадокс пространства — времени несколько затянется?»

У него не было сомнений, что неожиданная смена декорации произошла не без поспешествования Иосифа Виссарионовича, намерения которого невозможно было разгадать. Но имело смысл как-то предупредить его, Станислава Гагарина, о новом повороте винта, дать возможность мысленно проиграть будущее действие, подготовиться хотя бы к тому, что одна из недавно пробежавших мимо прелестных зверушек вдруг цапнет его острыми зубами за мягкие места.