— Бонивар, ты свободен!

— А Женева?

— Свободна!

С того времени узилище мученика превратилось в храм, а его столб стал алтарем. Всякий, у кого в груди бьется благородное сердце, проникнутое духом свободы, бывая в этих краях, непременно завернет сюда, чтобы помолиться на том месте, где пленник вытерпел такие страдания. Путешественника сразу же проведут к столбу, к которому узник был прикован на долгие годы. На гранитной поверхности столба, где каждый хочет запечатлеть свое имя, путешественник ищет буквы, выбитые рукою страдальца; он склоняется над истертой плитой пола, чтобы увидеть след его ног; он хватается за кольцо, к которому тот был прикован, и проверяет, все так же ли прочно удерживается оно цементом восьмивековой давности; одна мысль затмевает собой все другие: здесь, посаженный на цепь, узник провел шесть лет… шесть лет, то есть девятую часть человеческой жизни.

И вот однажды, в 1816 году, в одну из тех чудесных ночей, какими, кажется, Господь одарил одну лишь Швейцарию, на озере появилась лодка: она бесшумно скользила, оставляя за кормой отливающую серебром дорожку, мерцающую в лучах лунного света; лодка направлялась к тускло-белым стенам Шильонского замка и мягко, беззвучно, словно лебедь, пристала к берегу; из нее вышел мужчина — бледный, с высокомерным выражением лица и пронзительным взглядом; он был закутан до самых пят в длинный черный плащ, однако это не скрывало его легкую хромоту Он попросил проводить его в темницу Бони-вара и долго оставался там в одиночестве; когда же после его ухода смотрители замка спустились в подземелье, они обнаружили, что на столбе, к которому был прикован мученик, появилось новое имя: Байрон.

В полдень мы прибыли в Вильнёв.

Вильнёв, который римляне называли Пеннилукусом, расположен на восточной оконечности Женевского озера. Рона, спускающаяся с перевала Фурка, где находятся ее истоки, течет в получасе пути от этого городка и, исполняя роль естественной границы кантона Во, который, однако, вклинивается еще на пять льё за пределы ее русла, отделяет его от кантона Вале. Экипаж, поджидавший пассажиров парохода, в тот же вечер должен был доставить их в Бе, где приезжие обычно останавливаются на ночлег. Двигаясь по суше, я обогнал пароход на целый час, и это позволило мне успеть почти бегом добраться до того места, где темная, мутная от песка Рона двумя рукавами впадает в озеро, чтобы оставить в нем весь свой ил и, уже чистой и прозрачно-голубой, вновь появиться на свет около Женевы, пронеся свои воды по всей длине озера.

Когда я вернулся в Вильнёв, экипаж уже готов был тронуться в путь; пассажиры заняли свои места, а мне как отсутствующему было предоставлено самое, как всем казалось, неудобное место, хотя я и сам выбрал бы его, считая самым лучшим. Меня посадили впереди рядом с кондуктором, где ничто не защищало нас от прохладного вечернего ветра, но где также ничто не мешало мне любоваться пейзажем.

В голубоватой дымке таяли Альпы, и на их фоне открывался изумительный вид на долину, которая выходит к озеру, имея в этом месте ширину около двух льё, а затем, уходя в горы, сужается до такой степени, что около Сен-Мориса проход через нее могли бы перекрыть ворота, так сильно зажата она с одной стороны горами, а с другой — Роной. То на правом, то на левом берегу реки через каждые пол-льё появлялись и тут же исчезали из виду прелестные водуазские и валлийские деревушки. Мы мчались так быстро, что невозможно было подметить ни одной подробности, за исключением той смелости, с какой они расположились на горных склонах: одни — готовые вот-вот соскользнуть с крутого косогора, засаженного виноградными лозами, другие — прилепившись на широких уступах, в окружении темных елей, напоминая птичьи гнезда, спрятавшиеся в ветвях деревьев; третьи — нависая прямо над пропастью и не позволяя взору отыскать даже следа тропинки, ведущей к ним. На заднем плане виднелись величественные вершины: слева — Дан-де-Моркль, багрово-красная, словно кирпич, только что вышедший из горнила печи, высотою в 7 590 футов, а справа — ее сестра, Дан-дю-Миди, вознесшая свой белый от снега пик под самые облака, на высоту 8 500 футов; в последних отблесках заката, придававшего их краскам неповторимое своеобразие, обе вершины выделялись на фоне ярко-голубого неба: Дан-дю-Миди своим нежно-розовым оттенком, а Дан-де-Моркль — густым кроваво-красным цветом. Вот какими изумительными картинами наслаждался я в наказание за свое опоздание, в то время как пассажиры, сидевшие в наглухо зашторенной карете, радовались, что внутрь не проникает холодный воздух, которого я совсем не замечал и в дуновениях которого передо мной представала эта сказочная страна.

В сумерках мы прибыли в Бе. Карета остановилась у порога одной из тех очаровательных гостиниц, какие можно встретить только в Швейцарии; напротив стояла церковь, фундаменты которой, как и фундаменты большинства исторических религиозных зданий кантона Вале, были, похоже, заложены, если судить по сохранившимся деталям романского стиля, первохристианами.

Ужин уже ждал нас. Нам подали такую изумительную на вкус рыбу, что мы заказали ее и на завтрак. Я рассказываю об этом незначительном эпизоде лишь потому, что, благодаря этому заказу, мне удалось познакомиться с совершенно неизвестным мне до того способом рыбной ловли, увиденным мною только в кантоне Вале.

Едва я высказал свое пожелание относительно завтрака, как хозяйка гостиницы позвала парня лет восемнадцати-двадцати, явно служившего здесь в одном лице и посыльным, и помощником повара, и чистильщиком обуви. Он явился сонный на вид и получил от хозяйки приказ (несмотря на весьма выразительное позевывание, единственное проявление недовольства, на какое осмелился этот бедный малый) поймать несколько форелей на завтрак приехавшему господину — и с этими словами она указала на меня пальцем. Морис (так звали рыбака), обернувшись, посмотрел на меня с таким невыразимым упреком, и во взгляде его читалась такая лень, что я почувствовал волнение при мысли о том, какую борьбу пришлось ему выдержать, чтобы подчиниться приказу и не впасть при этом в отчаяние.

— Однако, — заметил я, — если рыбная ловля доставит слишком много хлопот этому малому (физиономия Мориса буквально расцветала на глазах по мере того, как моя речь принимала благоприятный для него оборот), если, повторяю, эта рыбная ловля…

Хозяйка перебила меня:

— Вот еще! Подумаешь! Дело-то всего на час: река в двух шагах отсюда. Ну-ка, лентяй, возьми свой фонарь и свою серпетку, — добавила она, обращаясь к Морису, вновь впавшему в состояние вялой покорности, свойственной людям, которые обязаны в силу своего положения повиноваться, — и поспеши.

«Взять свой фонарь и свою серпетку», чтобы пойти на рыбную ловлю!.. О, с этой минуты Морис был обречен, ибо меня охватило непреодолимое желание увидеть рыбную ловлю, на которую идут так, будто собираются вязать хворост.

Морис вздохнул: он справедливо рассудил, что ему больше не на кого надеяться, кроме Господа, а Господь так часто отказывал ему в помощи в подобных обстоятельствах, что вряд ли и сейчас сотворил бы ради него чудо.

И он с энергией, которую ему придавало отчаяние, схватил серпетку, висевшую среди кухонной утвари, и фонарь такой странной формы, что его следует описать отдельно.

Это был шаровой колпак из рога, круглый, как те лампы, какие у нас вешают под потолком в будуарах или спальнях, с приделанной к нему жестяной трубкой длиной в три фута, такой же формы и толщины, как палка от метлы. Поскольку этот шар был плотно закупорен, воздух к масляному фитилю, горевшему внутри него, поступал только через верхнее отверстие трубки, и фонарь не могли погасить ни ветер, ни дождь.

— Вы, стало быть, идете? — спросил меня Морис, взяв все необходимое и увидев, что я собираюсь последовать за ним.

— Разумеется, — ответил я. — Такая рыбная ловля представляется мне весьма занимательной…