Во все времена Сен-Морис считался воротами Вале; и в самом деле, два горных хребта, между которыми лежит долина, в этом месте настолько сближаются друг с другом, что в любой вечер эту теснину можно перекрыть, захлопнув ворота. Цезарь, великолепно сознавая стратегическую важность данного места и желая всегда быть полновластным хозяином этого прохода в Альпах, приказал выстроить здесь укрепления, усилив тем самым крепость, воздвигнутую самой природой. В ту пору Сен-Морис назывался Тарнадом, по имени близлежащего замка, Каст-рум Тавретунеус, погребенного в 562 году под обломками горы Тавредунум.

по-видимому, особенно отдавали предпочтение этому месту как последнему пристанищу: три нижеследующие надписи подтверждают наши слова, ибо первая надпись гласит, что Антонин Север велел перевезти из Нарбона в Тарнад тело своего сына.

D.M.

ANTONI IISEVERINARBONAE DE-FUNCTIQUI VIXITANNOS XXV.

MENSES III. DIEBUS XXIV. ANTONI US SEVERUS PATER INFELIXCORPUS DEPORTATUM HIC CONDIDIT.[22]*

M. PANSIO COR.

M. FILIO SEVERO

II VIR. FLAMINI

JULIA DECUMIN A MARI TO,[23]

D. PANSIO M. EL.

SEVERO ANNO XXXVI JULIA D ECU MINA MATER FIL. PIENTISSIMO.[24]

При императорах Тарнад оставался сильной и важной крепостью, недаром Фиванский легион, находившийся под командованием святого Маврикия и насчитывавший шесть тысяч шестьсот солдат, стоял там гарнизоном, когда император Максимиан потребовал от легионеров отречься от учения Христа и принести жертву ложным богам, но, укрепившись в новой, зарождающейся вере, солдаты во главе со своим командиром предпочли отречению мучительную смерть. Вскоре после этого, словно те дикие язычники, что приняли христианство и крестились, Тарнад, крещенный кровью мучеников, сменил имя и стал называться Агавном. Это событие с достаточной точностью можно датировать концом IV века, поскольку на карте Феодосия, составленной в 380 году, город носит еще свое прежнее имя, а уже десять лет спустя святой Мартин даст ковчегу с прахом легионеров название «Мощи мучеников из Агавна». Впрочем, обращение Тарнада в истинную веру состоялось гораздо раньше, чем наступило то время, о каком мы ведем рассказ, так как, если верить надписи, ставшей эмблемой ратуши, город стал христианским уже с 58 года:

«Christiana sum ab anno 58».

Происхождение слова «Agaun» сильно занимала умы ученых средневековья; монах из Атона считает его производным от латинского слова «Acaunus», которое, в свою очередь, произошло от кельтского слова «Agaun», означающего «Скалистый край». Другие полагают, что город сменил имя по настоянию святого Амвросия, который в 385 году проезжал через Тарнад, следуя в Трир с посольством к императору Максиму, и пожелал, чтобы место, где фиванцы были преданы смерти, носил название, связанное с их мученичеством. Дело в том, что этот благочестивый прелат сообщает в одном из своих писем, будто место, где Самсон окончил свои дни, разрушив храм и оставив погребенными под его обломками себя и филистимлян, называлось «Agaunus» от греческого «Ауоои»[25]. Фест в своем словаре дает следующее толкование этого слова: Агон, по его мнению, обозначало жертву, которую императоры, желая снискать милость богов, приносили перед выступлением в поход; святой Иероним, рассказывая о цирковых боях христианских мучеников, неизменно пишет в своих трудах: «Agones martyrum»; и наконец, агонистиками называли некоторых фанатиков-донатистов, ищущих смерти. Мы придерживаемся мнения, что именно в пользу последней версии должен быть разрешен этот важный вопрос.

Но, как бы там ни было, в IX веке к названию этого места, означающему массовое побоище, добавилось имя предводителя замученных легионеров: город стал называться Сен-Морис Агонский, а впоследствии просто Сен-Морис, и это имя он сохранил за собой вплоть до наших дней.

Чудеса, творимые мощами мучеников, создали им такую славу, что те из галльских епископов, у кого недоставало святых реликвий в епархиях, посылали за ними в Агон; и вскоре приходские священники, завидуя привилегии своих начальников, до того потеряли всякий стыд, что стали требовать для своих церквей кто руку, кто ногу святых мучеников; святые мощи, несмотря на их многочисленность, вероятно, исчезли бы все до единой в ходе этого грабежа, если бы не эдикт императора Феодосия, запрещавший под страхом самого жестокого наказания вскрывать захоронения легионеров. В итоге удалось сохранить от расхищения множество останков мучеников, а также несколько сосудов с их кровью. Карл Великий, дабы сберечь эту великую ценность, преподнес в дар Сен-Морису агатовую склянку, которая и поныне хранится в городской сокровищнице. Он также подарил городу золотой стол весом в шестьдесят марок, богато украшенный бриллиантами и предназначавшийся для обряда причастия; деньгами, вырученными от его продажи, были покрыты траты на поход в Святую землю Амедея III, графа Савойского.

Я так подробно рассказываю об античном прошлом Сен-Мориса потому, что, покидая город, очень трудно унести с собой какое-либо воспоминание о его современном облике, и приходится поступать с ним, как с нашими новыми дворянами, которых я из вежливости продолжаю еще называть их старыми именами.

Едва выйдя из Мартиньи, я заметил, взглянув направо, небольшую часовенку в честь Богоматери, покровительницы Бе, построенную на высоте восьмисот футов у отвесной стены утеса, а точнее, прилепленную к ней. Наверх вела узкая тропинка, не имеющая никакого ограждения, местами шириной менее восемнадцати дюймов. В часовне жил какой-то слепой.

Примерно через тысячу шагов, справа от дороги, после десяти минут ходьбы, вы увидите часовню Вероллье, построенную на том самом месте, где был обезглавлен святой Маврикий. В те времена Рона текла у подножия невысокого холма, на котором состоялась эта казнь, и голова святого, отделенная от тела, докатилась до берега реки и исчезла в ней.

Было уже три часа пополудни, а я собирался прийти в Мартиньи к ужину. Мне хотелось посвятить еще некоторое время знакомству с водопадом Писваш, который мне расхваливали как один из красивейших в Швейцарии. После полутора часов ходьбы, за поворотом дороги, я издалека увидел водопад: он четко вырисовывался на фоне черной скалы, словно молочная река, низвергавшаяся с горы. Для взора нет ничего притягательнее и восхитительнее воды: для пейзажа она то же, что зеркало для домашних покоев; это самое живое из всего неживого, что есть в природе, однако водопад затмевает собой все: это подлинно живая вода, так и тянет наделить ее душой. Ты с интересом следишь за пенными бурунами, возникающими в тех местах, где поток наталкивается на выступы утеса; слушаешь ее громкий голос, наполняющийся стенаниями, когда она устремляется вниз; охаешь при виде ее падения, боль которого не может скрасить ей даже тот сверкающий, переливающийся шарф, что мимоходом набрасывает на ее плечи солнце; затем, наконец, с любопытством наблюдаешь за ее неторопливым течением по долине, будто следишь за мирным существованием друга, чья юность была исполнена бурных страстей.

Писваш спускается с Саланфа, одной из самых красивых гор в кантоне Вале; высота, с которой он падает, равна примерно четыремстам футам.

Было уже около четырех часов вечера, когда я добрался до почтовой гостиницы в Мартиньи.

— Черт возьми! Однако долгий же к вам путь из Бе, — заметил я хозяину, поставив свой альпеншток в угол у камина и повесив на него соломенную шляпу.

— Всего лишь шесть льё, сударь.

— Да, но они равняются двенадцати французским. А сколько отсюда до Шамони?