— Ну же, полно, успокойтесь, хозяин, и приготовьте нам ужин. В этом будет больше пользы, чем впадать в отчаяние

— Что вам подать? — спросил хозяин, внезапно успокоившись; при этом он поднял угол фартука и заткнул его за пояс.

— Холодное мясо птицы.

— Нуда, птица, попробуйте найти здесь хоть одну. Когда тут видят кур, дело становится еще хуже. Он ведь вставил курицу в свою историю; скажите на милость, курицу!.. Можно подумать, что он их не любит или, напротив, питает к ним страсть.

— Тогда подайте все что угодно, это не имеет значения. А пока вы накроете стол, я прогуляюсь по окрестностям.

— Через полчаса ваш ужин будет готов.

Я вышел во двор, от души сочувствуя отчаянию этого бедняги; ведь, в самом деле, сила слова поэта такова, что в каком бы месте тот его ни посеял, место это тут же заполняется, следуя его прихоти, счастливыми или горестными воспоминаниями, а люди, живущие там, превращаются или в ангелов, или в демонов.

Итак, я принялся осматривать окрестности, но объяснения Ханца нанесли в моих глазах странный урон окружающему пейзажу. Он был все так же величествен и суров, но оживлявшее его духовное начало было уничтожено; трактирщик дунул на поэтический призрак, и тот исчез. Природа по-прежнему внушала страх, но открывшийся передо мной вид был пустынным и безжизненным: это был снег, но без пятен крови; это был саван, но под ним не было трупа.

Выйдя из-под этих чар, я по крайней мере на час сократил свои топографические изыскания на плато, где мы находились, и удовольствовался тем, что бросил взгляд на восток — на ту вершину, которой горный массив обязан своим названием Гем ми, происходящим, вероятно, от Geminus[80], и на запад — на обширный Ламмернский ледник, все такой же м е р т в ы й и гол убой, каким видел его Вернер. Что же касается озера Даубе (Даубе н-з е е) и обрушившейся вершины Риндерхорна, то последнюю я видел по дороге на плато, а вдоль берега первого мне предстояло проделать обратный путь. Так что я вернулся в гостиницу приблизительно через полчаса; хозяин был пунктуален и поджидал меня, стоя возле довольно неплохо накрытого стола.

На прощание я обещал этому славному человеку сделать все возможное, чтобы опровергнуть клеветнический вымысел, жертвой которого он стал. Я сдержал свое обещание и, коль скоро кому-нибудь из моих читателей доведется остановиться в гостинице Шваррбах, он весьма обяжет меня, если сообщит Ханцу, что в этой книге, о существовании которой трактирщик иначе, вероятно, так никогда и не узнал бы, я с величайшей точностью восстановил подлинные факты.

Нам потребовалось менее двадцати минут, чтобы добраться до берегов небольшого озера Даубе. Это озеро, наряду с озером на вершинах Сен-Бернар и Фаульхорн, является одним из самых высокогорных в известном нам мире, и потому, как и два других, оно совершенно безжизненно: ничто живое не может выдержать температуру его воды, даже летом.

Миновав озеро, мы углубились в узкое ущелье, в конце которого стояло заброшенное шале. Виллер дал мне знать, что спуск начинается прямо от стен этой хижины. Сгорая от любопытства увидеть этот необычный спуск, о котором все столько говорили, и вновь ощутив легкость в ногах, уставших от трехчасовой ходьбы по скверной дороге, я ускорял шаг по мере продвижения вперед, а около шале уже бежал.

Поравнявшись с ним, я вскрикнул и, закрыв глаза, упал навзничь.

Не знаю, довелось кому-либо из моих читателей испытать это ужасающее ощущение головокружения; чувствовали ли вы, измеряя взором глубину пропасти, непреодолимое стремление броситься в эту пустоту; ощущали ли вы, как волосы дыбом встают у вас на голове, пот градом течет по лицу, а все мускулы тела попеременно то деревенеют, то размягчаются, как у трупа, подвергнутого действию вольтова столба; если вы пережили все это, то вам известно, что ни сталь, вонзающаяся в тело, ни расплавленный свинец, текущий по жилам, ни воспаление, поражающее позвонки, не вызывают такого же острого и губительного воздействия на организм, как эта дрожь, которая в один миг охватывает все ваше естество; если, повторяю, вы пережили все это, то мне достаточно одной фразы, чтобы вам стало все ясно: подбежав к шале, я внезапно оказался на краю отвесного утеса, стоящего на высоте в тысячу шестьсот футов над селением Луэш; еще один шаг, и я свалился бы в пропасть.

Примчавшись ко мне, Виллер увидел, что я сижу на земле, прижав руки к глазам; он осторожно раздвинул их и, видя, что я нахожусь на грани обморока, поднес к моим губам фляжку и дал мне выпить изрядный глоток киршвассера; затем, взяв меня под руку, он проводил, а скорее, отнес меня на порог хижины.

Я увидел, насколько ужаснула его моя бледность, и, сумев превозмочь с помощью силы духа эту физическую слабость, рассмеялся, чтобы его успокоить, но во время этого смеха мои зубы стучали друг о друга, как у грешников, обитающих в ледяном озере Данте.

Тем не менее несколько мгновений спустя я пришел в себя. Я испытал то, что всегда случалось со мной в подобных обстоятельствах: внезапное и полное расстройство всех моих чувств и способностей, почти сразу сменяющееся абсолютным спокойствием. Дело в том, что первые ощущения относятся к телесному началу, инстинктивно подавляющему в этот момент духовное начало, а последующие — к области духа, силой разума вновь берущего власть над телом; признаться, порой я переношу вторую стадию мучительнее, чем первую, и обретенное хладнокровие доставляет мне больше страданий, чем пережитое потрясение.

Так что я встал, храня невозмутимое спокойствие, и снова приблизился к пропасти, вид которой произвел на меня столь болезненное впечатление. Вниз вела узкая тропинка, шириною не более двух с половиной футов; я ступил на нее так же уверенно, по крайней мере с виду, как и мой проводник; однако из опасения, что мои зубы, ударяясь друг о друга, могут сломаться, я засунул между ними уголок сложенного раз двадцать платка.

Два часа я спускался по узкому серпантину, и ежеминутно то слева, то справа от меня была отвесная пропасть; не произнеся за все это время ни слова, я, наконец, добрался до селения Луэш.

— Ну вот, — сказал мне Виллер, — теперь вы видите, что в этом нет ничего страшного.

Я вытащил платок изо рта и показал его проводнику: ткань была разрезана, словно бритвой.

По прибытии в Луэш я настолько изнемогал от усталости, что перенес на следующий день и осмотр его термальных источников, совершить который приглашал меня Виллер, и ужин, предложенный мне хозяином гостиницы; взамен я потребовал себе постель, ибо ни тот, ни другой даже не подумали мне ее приготовить.

На следующее утро Виллер вошел ко мне в комнату в девять часов; это было самое удобное время для посещения купален, поскольку больные отправляются туда до завтрака. У меня было огромное желание предоставить купальщикам сколько угодно плавать в их бассейне, а самому остаться в кровати, рискуя пропустить эту сцену омовения, весьма занимательную, как мне говорили, но Виллер был неумолим, и мне пришлось довольствоваться четырнадцатью часами сна.

В двадцати шагах от гостиницы мы увидели большой фонтан святого Лаврентия, откуда вода поступает в купальни; что же касается двенадцати или пятнадцати других источников, выходящих на поверхность в здешних окрестностях, то их термальные воды без всякой пользы теряются в Дале, и никто никогда не задумывался о том, чтобы извлечь из них выгоду.

Купальни в Луэше выглядят совсем иначе, чем в большинстве заведений такого рода: ванны в них принимают не в отдельных кабинах, как в Эксе, а в общем бассейне, куда погружаются вместе и мужчины, и женщины, что придает этой картине нечто весьма патриархальное.

Представьте себе бассейн в школе плавания, по периметру которого тянется вымощенная плитками галерея, с двумя перпендикулярными друг другу мостами, образующими при пересечении латинский крест; в каждом из четырех отделений бассейна теснятся около тридцати купальщиков, так что в целом там одновременно принимают ванну сто двадцать человек, с головы до ног закутанных во фланелевые халаты; над поверхностью воды виднеется лишь скопление голов в чепчиках или париках, одна нелепее другой. Следует добавить, что перед каждой головой плавает доска из пробки или сосны: за ними купальщики, руки которых по запястья остаются под водой, ведут свой скромный быт — едят, пьют, вяжут, играют в карты… Все это они проделывают с тем большей легкостью и непринужденностью, что у каждого из них есть к тому же переносное сидение, поэтому им не составляет труда сменить положение и переместиться, следуя своим желаниям, то в один, то в другой угол бассейна. Причем, для того чтобы совершить переезд на новое местожительство, купальщику достаточно переправить туда свой столик, следующий за ним на веревке, и табурет-невидимку, пристегнутый ремнем к той части тела, что скрыта под водой. Впрочем, частота подобных перемещений целиком зависит от характера купальщика. Это может быть мрачная личность, которая все два часа, что длится сеанс, сидит неподвижно на одном месте, повернувшись лицом к перегородке, или политик, засыпающий за чтением газеты, нижний край которой постепенно погружается в воду, и, когда он просыпается, она успевает размокнуть до самого заголовка; но это может быть и непоседа, который беспорядочно блуждает по всему бассейну: у него всегда найдется какое-нибудь дело к купальщику в самом отдаленном уголке, куда он пробирается, расталкивая всех и опрокидывая все на своем пути, умудряясь одновременно говорить со своим ребенком, плачущим на мосту, с женой, никогда не знающей, где найти своего мужа, и со своей собакой, с визгом бегающей вдоль галереи.