Справа вашему взору откроется весь город Монтро, живописно раскинувший свои дома и виноградники, которые устилают бесконечным желто-зеленым ковром, похожим на одеяние шотландца, тучные равнины Гатине.

Что же касается моста, дважды сыгравшего столь важную роль в нашей отечественной истории, о чем мы постараемся вам рассказать дальше, то он соединяет, идя слева направо, предместье с городом и пересекает сначала Сену, а потом Йонну. Одна из его массивных опор стоит как раз на той самой косе, которую мы только что описали.

Девятого сентября 1419 года на той части моста, которая пересекает Йонну, рабочие под защитой нескольких солдат, преграждавших доступ толпе, поспешно возводили нечто вроде крытой деревянной галереи, занимавшей всю ширину моста и имевшей в длину примерно двадцать футов. Два человека, сидевшие по обе стороны парапета, казалось, с одинаковым интересом пристально следили за этой работой. Старшему из этих двух людей, которые, судя по всему, руководили строительством, на вид было лет сорок восемь. На его и без того смуглое лицо падала тень от длинных черных волос, подстриженных в кружок; на голове у него был шаперон из темной материи, один из концов которого развевался на ветру наподобие края шарфа. Человек этот был одет в камзол из того же сукна, что и его головной убор, и с подкладкой из кусочков беличьего меха, видневшейся у воротника, на подоле и на рукавах; из этих рукавов, длинных и широких, высовывались две могучие руки, защищенные одним из тех прочных одеяний из железных колец, какие именуются кольчужными рубашками. На ногах у него были высокие ботфорты, верх которых скрывался под камзолом, а низ, забрызганный грязью, свидетельствовал о том, что поспешность, с какой этот человек явился руководить возведением галереи, не позволила ему переменить дорожное платье. На его кожаном поясе, на шелковых шнурах, висел длинный кошель из черного бархата, а рядом с ним, на месте меча или даги, на железной цепочке была подвешена небольшая секира с золотой насечкой; рукоять секиры украшала голова сокола со снятым клобучком, выполненная с достоверностью, которая делала честь мастеру, из чьих рук вышло это оружие.

Что же касается его товарища, то это был красивый молодой человек, на вид едва ли больше двадцати пяти-двадцати шести лет, одетый с изяществом, которое сразу же бросалось в глаза и казалось несовместимым с мрачным и озабоченным выражением его лица. Голову, низко склоненную на грудь, покрывал берет голубого бархата, подбитый горностаем; на тулье красовался рубиновый аграф, удерживавший пучок павлиньих перьев, концы которых колыхались на ветру, переливаясь и искрясь, словно золотой эгрет с сапфирами и изумрудами. Из широких свисающих рукавов красного бархатного камзола, отороченных, как и берет, мехом горностая, выступали скрещенные на груди руки, покрытые такой блестящей материей, что она казалась сотканной из золотых нитей. Его наряд довершали облегающие голубые панталоны с вышитыми на левом бедре буквами «П» и «Ж», которые были увенчаны рыцарским шлемом, и черные кожаные сапоги с подкладкой из красного плюша: их отогнутая верхняя часть образовывала отвороты, к которым золотой цепочкой крепились острые носки сапог, непомерно длинные и загнутые кверху по моде того времени.

Собравшийся народ с большим любопытством наблюдал за приготовлениями к встрече, которая должна была состояться на следующий день между дофином Карлом и герцогом Иоанном; и хотя стремление к миру было всеобщим, в толпе потихоньку поговаривали разное, ибо все испытывали больше опасений, чем надежд: последнее свидание предводителей бургундцев и сторонников дофина, несмотря на прозвучавшие с обеих сторон заверения, имело столь ужасные и губительные последствия, что теперь только чудо, по общему мнению, могло примирить этих двух принцев. Однако некоторые умы, настроенные менее скептически, верили в успех предстоящих переговоров или делали вид, что верят в них.

— Черт возьми! — воскликнул, заложив обе руки за ремень, который охватывал округлость его живота, вместо того чтобы стягивать талию, толстяк с радостно сияющим лицом, усыпанным пунцовыми прыщами и потому напоминавшим розовый куст в мае. — Черт возьми! Какая удача, что монсеньор дофин, храни его Господь, и монсеньор герцог Бургундский, храни его все святые, выбрали Мон-тро местом своего примирения.

— Еще бы не так, трактирщик! — откликнулся, похлопав ладонью по выпирающему животу толстяка, его сосед, настроенный менее восторженно. — Да, это большая удача, ведь по этой причине в твой кошелек упадет несколько лишних экю, а на город обрушится град.

— Почему это, Пьер? — послышалось несколько голосов.

— А почему так случилось в Понсо? Почему, едва встреча закончилась, разразился ураган такой страшной силы, хотя перед этим на небе не было видно ни облачка? Почему молния ударила в одно из двух деревьев, у подножия которых дофин и герцог заключили друг друга в объятия в знак примирения? Почему она разбила лишь одно дерево, не причинив ни малейшего вреда другому, и почему, хотя они росли от одного ствола, это дерево, сраженное молнией, упало возле второго, оставшегося стоять целым и невредимым? И посмотрите-ка, — добавил Пьер, указывая рукой на небо, — почему сейчас идет снег, хотя на дворе лишь девятое сентября?

При этих словах все подняли головы и, в самом деле, увидели, как на фоне серого неба, медленно кружась, падают первые хлопья преждевременно выпавшего снега, которому предстояло следующей ночью укрыть, словно саваном, земли Бургундии.

— Ты прав, Пьер, — произнес кто-то. — Это дурной знак, и он предвещает ужасные события.

— Знаете ли вы, что он предвещает? — продолжал Пьер. — Это свидетельство того, что Господь больше не в силах терпеть лживые клятвы, которые приносят люди.

— Да-да. Это правда, — послышался тот же самый голос. — Но почему гнев Господень не падет на головы клятвопреступников и удар молнии, вместо того чтобы обрушиваться на бедное дерево, которое здесь совсем ни при чем, не поразит виновных?

Этот возглас заставил молодого сеньора поднять голову, и его взгляд обратился в сторону возводимой постройки. В это время один из рабочих сооружал в самом центре галереи барьер, который должен был в целях безопасности разъединить сторонников двух партий. По-видимому, такая мера предосторожности пришлась не по душе благородному вельможе. Его бледное лицо внезапно побагровело, и, выйдя из состояния кажущегося безразличия, в котором он до этого пребывал, молодой человек рывком устремился к галерее, ворвался в толпу рабочих и стал осыпать их такой богохульной и кощунственной бранью, что плотник, уже собиравшийся установить барьер, выпустил его из рук и перекрестился.

— Кто приказал тебе, негодяй, установить здесь этот барьер? — спросил у него вельможа.

— Никто, монсеньор, — низко кланяясь, ответил с дрожью в голосе плотник. — Никто, но ведь таков обычай.

— Это глупый обычай, ясно тебе? Брось это бревно в реку, — и, повернувшись к своему старшему товарищу, молодой человек добавил: — О чем вы думаете, мессир Танги? Почему вы позволили это сделать?

— Похоже, мессир де Жиак, — ответил Дюшатель, — я, как и вы, настолько всецело озабочен предстоящим событием, что упустил из виду приготовления к нему.

В это время плотник, повинуясь приказу сира де Жиака, прислонил бревно к ограждению и уже собирался скинуть его в воду, как вдруг из толпы, наблюдавшей за этой сценой, раздался голос (то был голос Пьера).

— И все-таки, — проговорил он, обращаясь к плотнику, — прав ты, Андре, а этот сеньор ошибается.

— Что такое? — спросил де Жиак, обернувшись к толпе.

— Да, монсеньор, — спокойно продолжал Пьер, скрестив руки на груди. — Что бы вы там ни говорили, а барьер служит для безопасности обеих сторон. Это разумная предосторожность, когда встреча должна состояться между двумя недругами, и так принято поступать всегда.

— Да-да, всегда! — шумно поддержали его окружающие.