— Как так?

— А вот так: Жан, предшественник Пьера, разбился насмерть, а Жозеф, который был рыбаком до меня, умер от той самой болезни, что вы сейчас называли, от воспаления… Но что поделаешь, это не мешает мне ловить форель, а Пьеру — охотиться на серн.

— Но я слышал, — с удивлением произнес я, — что те, кто занимается этим, находят удовольствие в своих занятиях, удовольствие, перерастающее в непреодолимую потребность; что есть рыбаки и охотники, которые с радостью, как на праздник, идут навстречу опасностям, проводят в горах ночи напролет, подстерегая в засаде серн, ночуют на берегу рек, чтобы иметь возможность забросить невод, едва настанет рассвет; разве это не так?

— О да, конечно! — ответил Морис с глубокомысленной интонацией, на какую я считал его неспособным. — Да, это правда, есть и такие, как вы говорите.

— И кто же это?

— Те, что охотятся и рыбачат для себя самих.

Я опустил голову на грудь, не сводя глаз с этого человека, который только что дал мне, сам того не подозревая, еще одно горькое доказательство человеческой несправедливости. Стало быть, и в этих горах, в этих Альпах, в этой стране снежных вершин, орлов и свободы, неимущие тоже вели великую тяжбу против имущих, не имея надежды выиграть ее. И здесь тоже были люди, выдрессированные, словно баклан или охотничья собака, приносить своим хозяевам рыбу или дичь в обмен на кусок хлеба.

Все это было так странно: что мешало этим людям охотиться и рыбачить для себя самих? Привычка повиноваться… Самые большие препятствия свободе чинят как раз те самые люди, кого она хочет сделать свободными.

Тем временем Морис, совершенно не подозревая о том, в какие размышления погрузил меня его ответ, зашел в речку по самый пояс и приступил к рыбной ловле способом, о каком до этого я не имел ни малейшего понятия и какой едва ли счел бы возможным, если бы не увидел происходящее собственными глазами. Наконец-то я понял, для чего ему служили те орудия, какими он запасся вместо удочки или сетей.

В самом деле, с помощью фонаря с его длинной трубкой он осматривал дно речки, в то время как через верхнее отверстие трубки, выступавшее над водой, внутрь рогового шара поступал воздух, необходимый для поддержания горения. В итоге на дно реки падал широкий круг тусклого дрожащего света, слабеющий по мере удаления от центра. Подобно бабочкам и летучим мышам, которые тянутся к огню, форель, попавшая в этот световой круг, тотчас же подплывала к шару и, натыкаясь на него, начинала безостановочно кружить рядом с ним. И тогда Морис слегка поднимал левую руку с фонарем, и странные мотыльки, словно загипнотизированные светом, следовали за его движением, а потом, едва форель появлялась на поверхности воды, он правой рукой, вооруженной серпет-кой, бил рыбу по голове и всякий раз так ловко, что, оглушенная силой удара, она падала на дно, а затем всплывала, окровавленная и умирающая, чтобы тут же исчезнуть в мешке, висевшем на шее у Мориса, словно охотничья сумка. Я был ошеломлен: мои замечательные умственные способности, которыми я так гордился всего несколько минут назад, оказались посрамлены: было совершенно очевидно, что если бы я еще накануне оказался на необитаемом острове, где не было бы иного пропитания, кроме форели, плавающей на дне реки, а для рыбной ловли у меня имелись бы лишь фонарь и серпетка, то эти мои замечательные умственные способности, вполне вероятно, не помешали бы мне умереть от голода.

Морис не догадывался, какое восхищение внушил мне образ его действий: мой восторг рос с каждой минутой, получая все новые доказательства его ловкости. Словно хозяин собственного плавучего садка, он выбирал самые достойные на его взгляд экземпляры форели, безнаказанно позволяя кружиться рядом с фонарем всякой мелюзге, казавшейся ему недостойной быть сваренной в пряном соусе.

И в конце концов я не смог утерпеть. Я снял штаны, сапоги и носки и, подражая Морису, во всех подробностях повторил его нелепое одеяние рыбака, а затем, не думая о том, что температура воды едва ли превышает два градуса, не обращая внимания на осколки камней, режущие мне ноги, выхватил серпетку и фонарь из рук моего проводника. Дождавшись появления превосходной форели, я с теми же предосторожностями, какие у меня на глазах пускал в ход мой предшественник, заставил ее подняться на поверхность и, когда мне показалось, что она находится в пределах досягаемости, из боязни упустить ее нанес ей по спине удар, которым можно было бы расколоть полено.

Бедная рыба распалась на две половины.

Морис взял форель в руки, мгновение смотрел на нее, а потом с презрением отбросил в воду, промолвив:

— Эта форель испорчена.

Испорченную или нет, но я твердо намеревался съесть именно ее, а не какую-нибудь другую; поэтому я вновь выловил две эти половинки, уплывавшие в разные стороны, и вышел на берег, что было сделано вовремя: я дрожал всем телом, а зубы мои стучали от холода.

Морис последовал за мной. У него была своя доля улова: за три четверти часа он сумел выловить восемь форелей.

Мы оделись и быстро пошли по тропинке к гостинице.

«Черт возьми! — рассуждал я по дороге. — Если кто-нибудь из моих тридцати тысяч парижских знакомых вдруг оказался бы, что вполне возможно, на дороге, откуда еще минуту тому назад можно было наблюдать, как я предавался рыбной ловле, и увидел бы меня стоящим по пояс в ледяной воде и в странном наряде, который мне пришлось избрать, с серпеткой в одной руке и с фонарем в другой, то я совершенно уверен, что спустя ровно то время, какое необходимо для его возвращения из Бе в Париж и прибытия парижских газет в Бе, и ни днем позже, я с удивлением прочел бы в первой попавшейся мне в руки газете, что автор „Антони“ имел несчастье сойти с ума во время своего путешествия по Альпам, а это, непременно там будет добавлено, является непоправимой утратой для драматического искусства!»

Пока я предавался этим рассуждениям, которые подпитывал охвативший меня озноб, с каждым мгновением становившийся все сильнее, воображение рисовало мне замеченный мною у кухонного камина табурет, на котором в ту минуту, когда я покидал гостиницу, нежился при сорокапятиградусной жаре огромный домашний кот, способность которого переносить жар камина меня настолько восхитила, что я сказал себе:

«Как только вернусь, сразу пройду к кухонному камину, прогоню кота и сам сяду на табурет».

И, увлекаемый этой мыслью, которая придавала мне смелости, ибо она давала мне надежду, я ускорил шаг, а поскольку в руках у меня был фонарь, который я взял, чтобы иметь возможность слегка согреть пока хотя бы пальцы, то на этот раз без малейших происшествий, несмотря на торопливый шаг, добрался до дверей гостиницы, где меня должен был дожидаться благословенный табурет, ставший в ту минуту предметом всех моих желаний. Я нетерпеливо позвонил, давая знать, что у меня нет времени ждать. Хозяйка сама открыла дверь; словно видение, я пронесся мимо нее, стремительно пересек обеденный зал, будто за мной гнались по пятам, и бросился на кухню…

Огонь в камине больше не горел!..

В этот миг я услышал, что хозяйка гостиницы, как могла поспешно последовавшая за мной, спрашивает у Мориса:

— Что с этим господином?

— Думаю, что он замерз, — ответил Морис.

Через десять минут я уже лежал в постели, согретой грелками, а рядом со мной, на расстоянии вытянутой руки, стояла кружка с подогретым вином, ибо симптомы надвигающейся болезни показались мне весьма угрожающими и я решил бороться с ними отвлекающими и возбуждающими средствами.

Благодаря этому энергичному лечению, я отделался лишь ужасным насморком.

Однако при этом я имел честь первым открыть и удостоверить важный для науки факт, за который Академия и издание «Домашняя кухня», надеюсь, будут мне признательны.

Факт этот состоит в том, что в Вале форель ловят с помощью серпетки и фонаря.

На следующий день, съев на завтрак головную часть пойманной мною форели, я отправился осматривать соляные копи.