Портной из Львова, перелицовка и починка (Октябрь, 1941) С чемоданчиком картонным, Ластоногий, в котелке, По каким-то там перронам, С гнутой тросточкой в руке, Сумасшедший, безответный, Бедный житель городской, Одержимый безбилетной, Неприкаянной тоской. Не из Лодзи, так из Львова, Не в Казань, так на Уфу. Это ж казнь, даю вам слово, Без фуфайки, на фу фу! Колос недожатой нивы Под сверкающим серпом. Третьи сутки жгут архивы В этом городе чужом. А в вагонах — наркоматы, Места нет живой душе, Госпитальные халаты И японский атташе. Часовой стоит на страже, Начинается пальба, И на город черной пряжей Опускается судьба. Чудом сузилась жилетка, Пахнет снегом и огнем, И полна грудная клетка Царским траурным вином. Привкус меди, смерти, тлена У него на языке, Будто царь царей из плена К небесам воззвал в тоске. На полу лежит в теплушке Без подушки, без пальто Побирушка без полушки, Странник, беженец, никто. Он стоит над стылой Камой. Спит во гробе город Львов. Страждет сын печали, самый Нищий из ее сынов. Ел бы хлеб, да нету соли, Ел бы соль, да хлеба нет. Снег растает в чистом поле. Порастет полынью след. «Хорошо мне в теплушке…» Хорошо мне в теплушке, Тут бы век вековать, — Сумка вместо подушки, И на дождь наплевать. Мне бы ехать с бойцами, Грызть бы мне сухари, Петь да спать бы ночами От зари до зари, У вокзалов разбитых Брать крутой кипяток — Бездомовный напиток — В жестяной котелок. Мне б из этого рая Никуда не глядеть, С темнотой засыпая Ничего не хотеть — Ни дороги попятной, Разоренной войной, Ни туда, ни обратно, Ни на фронт, ни домой, — Но торопит, рыдая, Песня стольких разлук, Жизнь моя кочевая, Твой скрежещущий стук. «Ехал из Брянска в теплушке слепой…» Ехал из Брянска в теплушке слепой, Ехал домой со своею судьбой. Что-то ему говорила она. Только и слов — слепота и война. Мол, хорошо, что незряч да убог, Был бы ты зряч, уцелеть бы не мог. Немец не тронул, на что ты ему? Дай-ка на плечи надену суму, Ту ли худую, пустую суму, Дай-ка я веки тебе подыму. Ехал слепой со своею судьбой, Даром что слеп, а доволен собой. Песня под пулями Мы крепко связаны разладом, Столетья нас не развели. Я волхв, ты волк, мы где-то рядом В текучем словаре земли. Держась бок ó бок, как слепые, Руководимые судьбой, В бессмертном словаре России Мы оба смертники с тобой. У русской песни есть обычай По капле брать у крови в долг И стать твоей ночной добычей. На то и волхв, на то и волк. Снег, как на бойне, пахнет сладко, И ни звезды над степью нет. Да и тебе, старик, свинчаткой Еще перешибут хребет. «Вы нашей земли не считаете раем…» Вы нашей земли не считаете раем, А краем пшеничным, чужим караваем, Штыком вы отрезали лучшую треть. Мы намертво знаем, за что умираем, — Мы землю родную у вас отбираем, А вам — за ворованный хлеб умереть. «На черной трубе погорелого дома…» На черной трубе погорелого дома Орел отдыхает в безлюдной степи. Так вот что мне с детства так горько знакомо: Видение цезарианского Рима — Горбатый орел, и ни дома, ни дыма… А ты, мое сердце, и это стерпи. «Стояла батарея за этим вот холмом…» Стояла батарея за этим вот холмом, Нам ничего не слышно, а здесь остался гром, Под этим снегом трупы еще лежат вокруг, И в воздухе морозном остались взмахи рук. Ни шагу знаки смерти ступить нам не дают. Сегодня снова, снова убитые встают. Сейчас они услышат, как снегири поют. Полевой госпиталь Стол повернули к свету. Я лежал Вниз головой, как мясо на весах, Душа моя на нитке колотилась, И видел я себя со стороны: Я без довесков был уравновешен Базарной жирной гирей. Это было Посередине снежного щита, Щербатого по западному краю, В кругу незамерзающих болот, Деревьев с перебитыми ногами И железнодорожных полустанков С расколотыми черепами, черных От снежных шапок, то двойных, а то Тройных. В тот день остановилось время, Не шли часы, и души поездов По насыпям не пролетали больше Без фонарей, на серых ластах пара, И ни вороньих свадеб, ни метелей, Ни оттепелей не было в том лимбе, Где я лежал в позоре, в наготе, В крови своей, вне поля тяготенья Грядущего. Но сдвинулся и на оси пошел По кругу щит слепительного снега, И низко у меня над головой Семерка самолетов развернулась, И марля, как древесная кора, На теле затвердела, и бежала Чужая кровь из колбы в жилы мне, И я дышал, как рыба на песке, Глотая твердый, слюдяной, земной, Холодный и благословенный воздух. Мне губы обметало, и еще Меня поили с ложки, и еще Не мог я вспомнить, как меня зовут, Но ожил у меня на языке Словарь царя Давида. А потом И снег сошел, и ранняя весна На цыпочки привстала и деревья Окутала своим платком зеленым. |
