Вестник 1966–1971 «И я ниоткуда…» И я ниоткуда Пришел расколоть Единое чудо На душу и плоть, Державу природы Я должен рассечь На песню и воды, На сушу и речь И, хлеба земного Отведав, прийти В свечении слова К началу пути. Я сын твой, отрада Твоя, Авраам, И жертвы не надо Моим временам, А сколько мне в чаше Обид и труда… И после сладчайшей Из чаш — никуда? «Когда вступают в спор природа и словарь…» Когда вступают в спор природа и словарь И слово силится отвлечься от явлений, Как слепок от лица, как цвет от светотени, — Я нищий или царь? Коса или косарь? Но миру своему я не дарил имен: Адам косил камыш, а я плету корзину. Коса, косарь и царь, я нищ наполовину, От самого себя еще не отделен. «Я по каменной книге учу вневремéнный язык…» Я по каменной книге учу вневремéнный язык, Меж двумя жерновами плыву, как зерно в камневерти, И уже я по горло в двухмерную плоскость проник, Мне хребет размололо на мельнице жизни и смерти. Что мне делать, о посох Исайи, с твоей прямизной? Тоньше волоса пленка без времени, верха и низа. А в пустыне народ на камнях собирался, и в зной Кожу мне холодила рогожная царская риза. Зима в детстве I. «В желтой траве отплясали кузнечики…» В желтой траве отплясали кузнечики, Мальчику нá зиму кутают плечики, Рамы вставляют, летает снежок, Дунула вьюга в почтовый рожок. А за воротами шаркают пильщики, И ножи-ножницы точат точильщики, Сани скрипят, и снуют бубенцы, И по железу стучат кузнецы. II. Мерещится веялка А в доме у Тарковских Полным-полно приезжих, Гремят посудой, спорят, Не разбирают елки, И сыплются иголки В зеркальные скорлупки, Пол серебром посолен, А самый младший болен. На лбу компресс, на горле Компресс. Идут со свечкой. Малиной напоили? Малиной напоили. В углу зажгли лампадку, И веялку приносят, И ставят на площадку, И крутят рукоятку, И сыплются обрезки — Жестянки и железки. Вставай, пойдем по краю, Я все тебе прощаю. То пóд гору, то в гору Пойдем в другую пору По зимнему простору, Малиновому снегу. «Тогда еще не воевали с Германией…» Тогда еще не воевали с Германией, Тринадцатый год был еще в середине, Неведеньем в доме болели, как манией, Как жаждой три пальмы в песчаной пустыне. У матери пахло спиртовкой, фиалкою, Лиловой накидкой в шкафу, на распялке; Все детство мое, по-блаженному жалкое, В горящей спиртовке и пармской фиалке. Зато у отца, как в Сибири у ссыльного, Был плед Гарибальди и Герцен под локтем. Ванилью тянуло от города пыльного, От пригорода — конским потом и дегтем. Казалось, что этого дома хозяева Навечно в своей довоенной Европе, Что не было, нет и не будет Сараева, И где они, эти мазурские топи?.. «Позднее наследство…» Позднее наследство, Призрак, звук пустой, Ложный слепок детства, Бедный город мой. Тяготит мне плечи Бремя стольких лет. Смысла в этой встрече На поверку нет. Здесь теперь другое Небо за окном — Дымно-голубое, С белым голубком. Резко, слишком резко, Издали видна, Рдеет занавеска В прорези окна, И, не узнавая, Смотрит мне вослед Маска восковая Стародавних лет. «Я в детстве заболел…» Я в детстве заболел От голода и страха. Корку с губ Сдеру — и губы облизну; запомнил Прохладный и солоноватый вкус. А все иду, а все иду, иду, Сижу на лестнице в парадном, греюсь, Иду себе в бреду, как под дуду За крысоловом в реку, сяду — греюсь На лестнице; и так знобит и эдак. А мать стоит, рукою манит, будто Невдалеке, а подойти нельзя: Чуть подойду — стоит в семи шагах, Рукою манит; подойду — стоит В семи шагах, рукою манит. Жарко Мне стало, расстегнул я ворот, лег, — Тут затрубили трубы, свет по векам Ударил, кони поскакали, мать Над мостовой летит, рукою манит — И улетела… И теперь мне снится Под яблонями белая больница, И белая под горлом простыня, И белый доктор смотрит на меня, И белая в ногах стоит сестрица И крыльями поводит. И остались. А мать пришла, рукою поманила — И улетела… |
