Лазурный луч Тогда я запер на замок двери своего дома и ушел вместе с другими. Г. Уэллс Сам не знаю, что со мною: И последыш и пророк, Что ни сбудется с землею Вижу вдоль и поперек. Кто у мачехи-Европы Молока не воровал? Мотоциклы, как циклопы, Заглотали перевал, Шелестящие машины Держат путь на океан, И горячий дух резины Дышит в пеших горожан. Слесаря, портные, прачки По шоссе, как муравьи, Катят каторжные тачки, Волокут узлы свои. Потеряла мать ребенка, Воздух ловит рыбьим ртом, А из рук торчит пеленка И бутылка с молоком. Паралитик на коляске Боком валится в кювет, Бельма вылезли из маски, Никому и дела нет. Спотыкается священник И бормочет: — Умер бог, — Голубки бумажных денег Вылетают из-под ног, К пристаням нельзя пробиться, И Европа пред собой Смотрит, как самоубийца, Не мигая, на прибой. В океане по колена, Белый и большой, как бык, У причала роет пену, Накренясь, «трансатлантик». А еще одно мгновенье — И от Страшного суда, Как надежда на спасенье Он отвалит навсегда. По сто раз на дню, как брата, Распинали вы меня, Нет вам к прошлому возврата, Вам подземка не броня. — Ууу-ла! Ууу-ла! — марсиане Воют на краю Земли, И лазурный луч в тумане Их треножники зажгли. Пауль Клее Жил да был художник Пауль Клее Где-то за горами, над лугами. Он сидел себе один в аллее С разноцветными карандашами, Рисовал квадраты и крючочки, Африку, ребенка на перроне, Дьяволенка в голубой сорочке, Звезды и зверей на небосклоне. Не хотел он, чтоб его рисунки Были честным паспортом природы, Где послушно строятся по струнке Люди, кони, города и воды. Он хотел, чтоб линии и пятна, Как кузнечики в июльском звоне, Говорили слитно и понятно. И однажды утром на картоне Проступили крылышко и темя: Ангел смерти стал обозначаться. Понял Клее, что настало время С Музой и знакомыми прощаться. Попрощался и скончался Клее. Ничего не может быть печальней! Если б Клее был немного злее, Ангел смерти был бы натуральней. И тогда с художником все вместе Мы бы тоже сгинули со света, Порастряс бы ангел наши кости! Но скажите мне: на что нам это? На погосте хуже, чем в музее, Где порой вы бродите, живые, И висят рядком картины Клее — Голубые, желтые, блажные… Четвертая палата Девочке в сером халате, Аньке из детского дома, В женской четвертой палате Каждая малость знакома — Кружка и запах лекарства, Няньки дежурной указки И тридевятое царство — Пятна и трещины в краске. Будто синица из клетки, Глянет из-под одеяла: Не просыпались соседки, Утро еще не настало? Востренький нос, восковые Пальцы, льняная косица. Мимо проходят живые. — Что тебе, Анька? — Не спится. Ангел больничный за шторой Светит одеждой туманной. — Я за больной. — За которой? — Я за детдомовской Анной. Кузнец Клянусь, мне столько лет, что наковальня И та не послужила бы так долго, Куда уж там кувалде и мехам. Сам на себе я самого себя Самим собой ковал — и горн гашу, А все-таки работой недоволен: Тут на железе трещина, тут выгиб Не тот, тут — раковина, где должна бы Свистеть волшебной флейтой горловина. Не мастера ты выковал, кузнец, Кузнечика ты смастерил, а это И друг неверный, и плохой близнец, Ни хлеба от такого, ни совета. Что ж, топочи, железная нога! Железная не там открылась книга. Живи, браток, железным усом двигай! А мне наутро — новая туга… Новоселье Исполнены дилювиальной веры В извечный быт у счастья под крылом, Они переезжали из пещеры В свой новый дом. Не странно ли? В квартире так недавно Царили кисть, линейка и алмаз, И с чистотою, нимфой богоравной, Бог пустоты здесь прятался от нас. Но четверо нечленов профсоюза — Атлант, Сизиф, Геракл и Одиссей — Контейнеры, трещавшие от груза, Внесли, бахвалясь алчностью своей. По-жречески приплясывая рьяно, С молитвенным заклятием «наддай!» Втащили Попокатепетль дивана, Малиновый, как первозданный рай, И, показав, на что они способны, Без помощи своих железных рук Вскочили на буфет пятиутробный И Афродиту подняли на крюк. Как нежный сгусток розового сала, Она плыла по морю одеял Туда, где люстра, как фазан, сияла И свет зари за шторой умирал. Четыре мужа, Анадиомене Воздав смущенно страстные хвалы, Ушли. Хозяйка, преклонив колени, Взялась за чемоданы и узлы. Хозяин расставлял фарфор. Не всякий Один сюжет ему придать бы мог: Здесь были: свиньи, чашки и собаки, Наполеон и Китеж-городок. Он отыскал собранье сочинений Молоховец — и в кабинет унес, И каждый том, который создал гений, Подставил, как Борей, под пылесос. Потом, на час покинув нашу эру И новый дом со всем своим добром, Вскочил в такси и покатил в пещеру, Где ползал в детстве перед очагом. Там Пень стоял — дубовый, в три обхвата, Хранитель рода и Податель сил. О, как любил он этот Пень когда-то! И как берег! И как боготворил! И Пень теперь в гостиной, в сердцевине Диковинного капища вещей Гордится перед греческой богиней Неоспоримой древностью своей. Когда на праздник новоселья гости Сошлись и дом поставили вверх дном, Как древле — прадед, мамонтовы кости На нем рубил хозяин топором! |
