«Вот и лето прошло…» Вот и лето прошло, Словно и не бывало. На пригреве тепло. Только этого мало. Все, что сбыться могло, Мне, как лист пятипалый, Прямо в руки легло, Только этого мало. Понапрасну ни зло, Ни добро не пропало, Все горело светло, Только этого мало. Жизнь брала под крыло, Берегла и спасала, Мне и вправду везло. Только этого мало. Листьев не обожгло, Веток не обломало… День промыт, как стекло, Только этого мало. «Мне бы только теперь до конца не раскрыться…» Мне бы только теперь до конца не раскрыться, Не раздать бы всего, что напела мне птица, Белый день наболтал, наморгала звезда, Намигала вода, накислила кислица, На прожиток оставить себе навсегда Крепкий шарик в крови, полный света и чуда, А уж если дороги не будет назад, Так втянуться в него и не выйти оттуда, И — в аорту, неведомо чью, наугад. «Мамка птичья и стрекозья…» Мамка птичья и стрекозья, Помутнела синева, Душным воздухом предгрозья Дышит жухлая трава. По деревне ходит Каин, Стекла бьет и на расчет, Как работника хозяин, Брата младшего зовет. Духоту сшибает холод, По пшенице пляшет град. Видно, мир и вправду молод, Авель вправду виноват. Я гляжу из-под ладони На тебя, судьба моя, Не готовый к обороне, Будто в Книге Бытия. Приазовье На полустанке я вышел. Чугун отдыхал В крупных шарах маслянистого пара. Он был Царь ассирийский в клубящихся гроздьях кудрей. Степь отворилась, и в степь как воронкой ветров Душу втянуло мою. И уже за спиной Не было мазанок; лунные башни вокруг Зыблились и утверждались до края земли, Ночь разворачивала из проема в проем Твердое, плотно укатанное полотно. Юность моя отошла от меня, и мешок Сгорбил мне плечи. Ремни развязал я, и хлеб Солью посыпал, и степь накормил, а седьмой Долей насытил свою терпеливую плоть. Спал я, пока в изголовье моем остывал Пепел царей и рабов и стояла в ногах Полная чаша свинцовой азовской слезы. Снилось мне все, что случится в грядущем со мной. Утром очнулся и землю землею назвал, Зною подставил еще неокрепшую грудь. «Пляшет перед звездами звезда…» Пляшет перед звездами звезда, Пляшет колокольчиком вода, Пляшет шмель и в дудочку дудит, Пляшет перед скинией Давид. Плачет птица об одном крыле, Плачет погорелец на золе, Плачет мать над люлькою пустой, Плачет крепкий камень под пятой. «Во вселенной наш разум счастливый…» Во вселенной наш разум счастливый Ненадежное строит жилье, Люди, звезды и ангелы живы Шаровым натяженьем ее. Мы еще не зачали ребенка, А уже у него под ногой Никуда выгибается пленка На орбите его круговой. «Наша кровь не ревнует по дому…» Наша кровь не ревнует по дому, Но зияет в грядущем пробел, Потому что земное земному На земле полагает предел. Обезумевшей матери снится Верещанье четверки коней, Фаэтон, и его колесница, И багровые кубы камней. «На пространство и время ладони…» На пространство и время ладони Мы наложим еще с высоты, Но поймем, что в державной короне Драгоценней звезда нищеты, Нищеты, и тщеты, и заботы О нерадостном хлебе своем, И с чужими созвездьями счеты На земле материнской сведем. «Струнам счет ведут на лире…» Струнам счет ведут на лире Наши древние права, И всего дороже в мире Птицы, звезды и трава. До заката всем народом Лепят ласточки дворец, Перед солнечным восходом Наклоняет лук Стрелец, И в кувшинчик из живого Персефонина стекла Вынуть хлебец свой медовый Опускается пчела. Потаенный ларь природы Отмыкает нищий царь, И крадет залог свободы Летних месяцев букварь. Дышит мята в каждом слове, И от головы до пят Шарики зеленой крови В капиллярах шебуршат. «Стелил я снежную постель…» Стелил я снежную постель, Луга и рощи обезглавил, К твоим ногам прильнуть заставил Сладчайший лавр, горчайший хмель. Но марта не сменил апрель На страже росписей и правил. Я памятник тебе поставил На самой слезной из земель. Под небом северным стою Пред белой, бедной, непокорной Твоею высотою горной И сам себя не узнаю, Один, один в рубахе черной В твоем грядущем, как в раю. |
