Но... всему приходит конец. Наступает однажды роковая ночь. Трещат винтовки и револьверы, бухают ручные гранаты... Утром свалившиеся с гор другие люди, в суконных шлемах со звездой, стаскивают в кучу трупы, перекликаются:

– Вот он – председатель! Нашли! А патронов, патронов-то!

– Слышь, а «самого-то» нашли?

– В наличности... Только што не допросишь. Его клинком укоротили. И сынки... тоже в наличности.

Кто-то с сеновала кричит:

– Товарищ командир! Мальчонка в сене... Сомлел, бедолага!

– Как те звать, малец? Да очухайся! На-ка, выпей кулацкой медовухи для духа.

– Дайте его сюда! Ты чьих, мальчик?

– Фе-едька я... Поливанов.

– Вона! Меньшой, нелюбый! А Захарку Сизых разыскали?

– Нет... обратно ушел.

– От гад! Витьке Дьяконову руку и ногу прошил!

Новая жизнь у Федьки Поливанова. Детдом. Комсомол. Школа. Новые люди окружают, новые интересы. Не жаль Федьке алтайской «гациенды». Не жаль нелюбимого отца. Вырос там Федька на подзатыльниках да на отцовской плетке, а кто о крученом ремне жалеет? Так и прошло десять лет... Но вот случилось, что словно из-под земли появился забытый дядя – брат давно умершей матери.

– Дядя Захар! – испугался Федька. – Ты живой?

Дядя Захар легонько хлопнул Федьку по плечу.

– Ишь вырос, племяш! Ну, айда со мной. Потолкуем... Только, если жить хошь... понял?

Федьке очень хотелось жить. И стал Федька Поливанов кулацким агентом-соглядатаем. Природная трусость победила комсомольскую выучку.

…При помощи Федьки мы быстро установили всех претендентов на алтайские документы и винтовки. Ночь была хлопотливой, но прошла «без звуковых эффектов», как сказал Дьяконов.

– Ну, кажется, все. Поедем домой. Кстати, Виктор, ты где же остановился? Я вчера пытался тебя разыскать, да не сумел.

– Эх ты, а еще – следователь! У нового приятеля – церковного старосты Воскобойникова.

– Ты? У этого?!

– А что? Прекрасный человек. Кладезь легенд и преданий. Скот не режет, в решениях осторожен. Избирательных прав, к сожалению, не лишался почему-то… Если будет просить у тебя рекомендацию в партию, воздержись, – Дьяконов расхохотался. – Зато, какие пуховики! Пышки-шаньги! Мед! А дочка!

Я рассердился.

– Брось балаганить! Как ты раскопал эту авантюру Захара Сизых?

– Да чего ее раскапывать было?! Все очень просто: когда местные церковники узнали, что Тихомиров разъярился и поставил в районе вопрос о закрытии церкви, сиречь о лишении их в будущем безгрешных доходов, они воспылали горячей симпатией к советской власти. Воскобойников еще до нашего с тобой выезда сюда негласно поделился со мной сведениями о появлении в селе матерого черта – Захарки Сизых... Так что я тут совершенно ни при чем. Зато вот ты! У тебя здорово получилось. А мне жаль...

– Чего жаль?

– Развенчанной легенды... Я – романтик. Ты же знаешь.

– Я знаю, что ты прожженный индивидуалист! Опять ушел от меня в сторонку! Хорош романтик! И черт бы ее побрал, эту легенду! Надо все же закрыть церковь!

– Ерунда! Рано. Напротив – попа сюда надо. Хорошего попа. Просоветского и пользительного. Вот так, Гошенька!..

К полудню из Воскресенского потянулся длинный обоз, увозивший десяток кулаков, так и не успевших получить дары Сизых.

Впереди обоза ехали Прибыльцов с Поливановым. Федька правил. По обочинам трусили верхом на лохматых лошадках воскресенские сельсоветчики, с алтайскими винтовками за плечами. У некоторых на шапках алели старые, выцветшие, но подновленные красными чернилами партизанские ленты.

Замыкал вереницу саней человек с военной берданкой поперек седла, Арсентий Климов.

Захар Седых навеки остался в родном селе. Оживить бандита не удалось.

Провожая обоз, мы с Дьяконовым дошли до околицы.

Здесь собрались родственники арестованных, а впереди группки плачущих женщин стоял церковный староста Воскобойников. Сняв свою бархатно-лисью шапку, староста низко кланялся вслед розвальням и истово крестился. Мелькала обширная розовая лысина.

– Экая сволочь! – не удержался я.

Дьяконов расхохотался:

– Я же говорил: идеологически не выдержан...

Дьяконов остался в Воскресенском еще на два дня. Я приехал в Святское уже ночью... Окна моей квартиры светились.

За столом сидел Лыков и одиноко ел жареную курицу. Коротко кивнув мне, предупредил:

– Ты не бойся – там, в камбузе, еще одна курица. Водки, случайно, из Воскресенки не захватил? Я здесь пока продажу питей велел прикрыть... Не ко времени...

– Нет, Семен Александрович... как-то не подумал...

– Гм... Ну и хорошо сделал. Хотя, вообще-то, с тебя причитается... Жена твоя приехала.

– Как?

– Очень просто: бросила школу, сбежала из Бутырки и приехала. Второй день кормит меня жареными курами.

– А где же она?

– Внизу. У твоей квартирохозяйки.

Лыков постучал черенком ножика о половицу...

Через три минуты ко мне с порога бросилась на грудь жена.

– Ты чего такая зареванная?

– Не могу я больше, не могу! Ушла из Бутырки... Мужики друг на друга зверями смотрят! Моего хозяина раскулачили, увезли вместе с семьей бог весть куда!.. Кругом поджоги, убийства... Дети в школу не ходят... И за тебя я измучилась!

– Надклассово-беспартийный ужас, – мрачно сказал Лыков, положив на тарелку обглоданную куриную ножку.

Я вытер платком мокрые глаза жены...

– Ну и очень хорошо! – как мог веселее заметил я. – Съезди в город, отдохни, развлекись...

– Уедем вместе! Если бы ты знал: какая это мука думать, что тебя могут... Боже мой, почему я такая несчастная?!

– Да что со мной может статься? – удивился я. – Ты совершенно напрасно беспокоишься. Вот и в этот раз – съездил, выполнил партийное задание – только и всего. Верно, Семен Александрович?

Семен Александрович развел руками.

– О чем разговор? Самое обыкновенное партийное поручение: проверил, как работает изба-читальня. И нечего тебе, Антонина Батьковна, так волноваться...

– Да, – всхлипнула жена, – Шаркунов сказал Дарье Ефимовне, что Дьяконова ранили...

Лыков снова развел руки в стороны.

– Ну, поехали! Анна Ефимовна – Дарье Сергеевне; Дарья – Марье Антиповне; Марья – Антонине Батьковне... Разведут такую карусель, что и не поймешь ничего! Ох, уж этот мне женотдел!.. Ну ладно, супруги... Спасибо, Тоня, за курицу. Вторая там в кухне. В целости и сохранности... Я пошел...

Уже надевая пальто, Лыков сказал серьезно:

– Завтра возьми райкомовскую пару и отвези Тоньшу на станцию... Нынче в деревне дачникам – не сезон. Понял? Будь здоров!

– Буду, – ответил я. – Спасибо…

Шел тысяча девятьсот тридцать первый год...

Однажды секретарь Крайрозыска принес мне пухлое дело. «О хищении мешкотары кладовщиком конторы Заготзерно Свиридовым П. И.», – прочитал я безо всякого интереса. Всего-навсего статья 182, п. «д» Уголовного кодекса.

– На доследование, – сказал секретарь. – Начальник велел предупредить: очень серьезное дело. Так что благодари за оказанное доверие и – начинай срочно.

– Мешкотара – серьезное? Что вы, оба не выспались, что ли?

– Мое дело маленькое. Расписывайся! А между прочим, краевой прокурор интересуется,

– Гм... Не было печали!

Какой следователь любит «чужие дела»! Да еще с надзорным производством в прокуратуре. Кто-то напортачил, а ты, изволь, отдувайся за чужой грех,

На обложке первого тома – лиловый штампик: «Арестантское».

– Один человек в домзаке. Зачислили за нами...

– Спасибо!..

– Не на чем! Читай себе на здоровье! – и секретарь ушел.

Нехотя я стал перелистывать двухтомник. Добрался до обвинительного заключения:

«...На основании изложенного гражданин Свиридов Петр Иннокентьевич, рождения тысяча восемьсот девяносто восьмого года, имеющий низшее образование, беспартийный, женатый, ранее, со слов, не судимый, обвиняется в том, что, состоя в должности кладовщика базисного склада Заготзерно, систематически расхищал имевшуюся у него на подотчете мешкотару и таким образом похитил всего...»