– Вадик, мы никогда ничего для тебя не жалели! – скорбно восклицает мать.

– Да, кое-что я получал. Периодически. Но когда мне нужно было позарез, вы в воспитательных целях показывали мне кукиш.

– Заткнись! – обрывает Дмитрий. – Не хватает обвинять мать с отцом! Ты хоть представляешь, во сколько обошлось тебя вытащить? А еще во сколько обойдется!

– Отдайте половину этого мне, и я внесу гениальное рацпредложение.

– Какое?

– С Тобольцева довольно. Купите против него свидетеля. Очевидца и дешевле и надежней.

– Откуда же очевидец? – изумляется мать. – Митя?

Митя задумывается.

– Вообще-то… найти, пожалуй, можно.

– Отец, ты слышишь?

– Оставьте меня.

– Но как умный человек…

– Я не умный человек. Я не имею на это времени – я делаю зубы. Кому вставить? Пожалуйста, хоть в три ряда, как у акулы. Дальше меня не касается.

– Не сердись, семье нужен твой совет.

– Сколько с меня причитается за право спокойно жить в своем доме?! – Он встает, уходит в свою комнату, и слышно, как запирает дверь.

Пока Холина провожает его взглядом, Вадим быстро выпивает рюмку коньяку и выскакивает в переднюю, закусывая пирожком. Дмитрий направляется следом. Вадим уже кинул на руку пальто, брат преграждает ему дорогу. Кажется, они готовы подраться. И тут раздается звонок в дверь. На площадке стоят Томин и два милиционера.

– Добрый вечер, – говорит Томин.

– Здрасьте, – автоматически откликается Дмитрий и пятится.

Вадим застывает с недоеденным пирожком.

– Вадим Холин?

– Д-да…

– Старший инспектор уголовного розыска Томин.

Пятясь, Дмитрий кричит:

– Мама, к вам пришли!

Кругленькой, растревоженной наседкой выбегает мать.

– Вадик, что такое? Кто вы? В чем дело?! – налетает она на Томина.

Вадим на мгновение приободряется:

– Да, собственно, в чем дело?

– О вас, Вадим, тюрьма плачет, – доверительно сообщает Томин. – В три ручья.

– Опять?! – Глаза Холиной мечут голубые молнии. – Это провокация! Вам здесь нечего делать! Мы будем немедленно жаловаться прокурору!

– Именно он подписал постановление на арест. Я только выполняю его поручение.

– Вадик, не бойся!.. Не волнуйся… Мы все сделаем! Я последнюю рубашку!.. Митя!.. Отец!..

Но Митя скрылся в комнате, и отец не отзывается.

– Вадик, мальчик мой! Мы спасем тебя! Любой ценой. Любой ценой!

Холина потом часами толклась в районной прокуратуре, в городской, в судах всех инстанций, в приемных мыслимого и немыслимого начальства. Она нанимала адвокатов, писала бесконечные кассации, жалобы и прошения; из года в год слала посылки по далекому северному адресу; она поседела и сморщилась. Она перенесет все и останется любящей матерью.

Осуждать? Крутить пальцем у виска? Или снять шляпу перед такой верностью чувства?

Они встретились в коридоре на Петровке, 38 – Знаменский и стройная светловолосая девушка в вязаном нарядном платье. Лицо было знакомое, и Пал Палыч поздоровался, но не сразу понял, кто она. Прежде он видел девушку только в милицейской форме, когда бывал в Бутырке. Там, в проходной тюрьмы, она сидела, отгороженная от посетителей стеной металлических прутьев, а посетители – адвокаты и следователи – коллективно ухаживали за миловидной дежурной, ведавшей вызовом арестованных и распределением кабинетов.

Знаменский тоже любил поболтать с ней, знал, что учится заочно на юрфаке, и однажды обещал посоветовать, какую выбрать специализацию после диплома.

– Вот и пришла советоваться, Пал Палыч, – девушка с улыбкой протянула пропуск, умалчивая, что битый час дожидалась под дверью.

Апартаменты у Знаменского после повышения новые, попросторней. И диван новый, без коварно торчащей пружины. Вполне пригодный для неофициального разговора тет-а-тет.

– Итак, Антонина Васильевна Зорина. Года четыре сдавал вам в окошко оружие, получал взамен ключ и, честно говоря, не знал, что вы – Зорина. Ниночка и Ниночка.

– А я столько раз держала в руках ваш пистолет, что помню царапину на рукоятке.

– Справа или слева?

– Справа.

– Вы, оказывается, наблюдательны.

Девушка смущенно опустила глаза.

– Я все годы мечтала: вот подойду к окошку с наружной стороны и сама получу ключ от следственного кабинета.

– Так вы хотите стать следователем?

– Конечно!

– Даже «конечно». А собственно, почему?

– Ну… долгий разговор.

На самом деле разговор короткий, но абсолютно для Ниночки немыслимый; пришлось бы сказать: «Пал Палыч, вы – мой идеал».

Если бы у нее хватило духу на подобное признание, неведомо, как обернулась бы судьба. Но поскольку духу не хватает, Знаменский руководствуется общегуманными соображениями:

– Попробую вас отговорить, Ниночка.

– То есть, на что-то серьезное я не гожусь?

– Не в том дело.

Не знаю, годишься ли ты для следственной должности, но она для тебя – нет. Зачем раньше времени вгонять себя в гроб?

– Вы ведь, помнится, колебались – то ли юрфак, то ли педагогический. Или путаю?

– Когда-то колебалась.

– Тогда вам прямая дорога работать с детьми!

– Как – с детьми?

– Есть такая прекрасная должность – инспектор по работе с несовершеннолетними.

– Но у меня голова набита криминалистикой…

– Ниночка, что бы следователь ни делал со своей криминалистикой, он не может изменить того, что преступление произошло! А его нельзя было допускать!.. Великая вещь – удержать подростка, чтобы не свихнулся. Тогда уже ничего не воротишь и впереди суд, небо в клеточку и родители, у которых сын «отбывает срок».

– Никогда об этом не думала… то есть относительно себя. И, Пал Палыч, ведь очень трудно сделать то, чего не смогли родители.

– А вы боитесь трудностей? – подначивает Знаменский.

Естественно, Ниночка не может ответить «Боюсь»…

Она стала инспектором в детской комнате милиции. Часто руки опускались от бессилия – институтская наука мало помогала. Правда, доведись ей заглянуть в день сегодняшний со всеми молодежными его бедами, Ниночка признала бы, что ей досталось не худшее поколение.

Прошло почти полгода. Сейчас август, пахнущий прокаленным асфальтом и выхлопными газами и лишь к концу дня отдающий свежестью политых газонов да ароматом молодых яблок с лотков…

Вечереет. По старомосковскому переулку, наполовину перегороженному забором новостройки, бежит плотно сбитый человек в кепке и плаще. Какой-то прохожий мельком оглядывается ему вслед. Переулок почти безлюден. Человек ныряет в квартал пустых, подготовленных к слому домишек. Бежит уверенно, видно, что путь знаком. Сзади доносится приглушенный расстоянием милицейский свисток. Потом еще один – громче и с другой стороны. Человек кидается в противоположном направлении.

Метрах в ста впереди уже угадывается оживленная улица, но оттуда наперерез выруливает патрульный мотоцикл. Беглец успевает скрыться за углом дома, так что с мотоцикла его не видно. Притормозив и не глуша мотора, патрульные осматриваются: не мелькнет ли где фигура. Между тем свистки приближаются, человек чувствует, что оказался в кольце. Он вынимает пистолет, крепко обтирает носовым платком и хорошо рассчитанным движением забрасывает в чердачное окошко стоящего на отшибе сарая. Озирается, лихорадочно пытаясь что-то придумать, чем-то отвлечь от себя внимание. Поодаль замечает стайку голубей на земле. Сильно размахнувшись, швыряет в них камнем. Голуби взлетают, и на их испуганный взлет стремительно срывается мотоцикл.

А человек крадучись, но быстро пробирается от развалюхи к развалюхе.

– Вы узнали бы его?

– Конечно бы, узнала!

– А вы совсем не запомнили лица?

– Револьвер как сейчас вижу, а лицо – нет…