“Се-емь” – прозвенело в башке, этот будильник никогда не подводил. Раз-два! – серия упражнений с эспандером и гантелями и ледяной душ – день предстоял тяжелый, прожить в нем и, возможно, умереть следовало красиво: с отлично выбритыми щеками и в любимом сером костюме в светлую полоску.

Ритуал начал я с особой помпой, достал свежий “жиллет” и начал ворожить им, бросая теплые взгляды на вереницы одеколонов и лосьонов, выстроившихся на полке, подобно каре гвардейцев на плац-параде. Каждый лосьон существовал сам по себе и будил музыкальные ассоциации в моей не шибко музыкальной душе, в основном романсы, шлягеры и еще не выветрившиеся стишки.

“Ярдли” – “Взгляд твоих черных очей в сердце моем пробудил…”

“Шанель-5” – “Ах, не люблю я вас, да и любить не стану, коварных ваших глаз не верю я обману”.

“Фаберже” – “Частица черта в нас заключена подчас”.

“Ронхилл” – “Бей в барабан и не бойся беды, и маркитантку целуй вольней!”

“Аква вельва” – “Гори, гори, моя звезда”.

“Шипр”, вывезенный из Мекленбурга, на который для маскировки (как вдруг попал ко мне этот одеколон?) я приклеил этикетку “Денима”, – песня без слов, скелет динозавра, вечное напоминание о еще не испорченном Алексе в ратиновом пальто, велюровой шляпе и туфлях на белом каучуке, любившем рвануть кружку пива в киоске около Беломекленбургского вокзала.

Но эти флакончики были лишь авангардом, за ними тянулись новые ряды моих маленьких разноцветных друзей, которыми я окроплял себя в течение дня. Кэти пыталась отвратить меня от этих увлечений, утверждая, что парфюмерия заглушает ни с чем не сравнимые запахи моего тела [76] и отвлекает ее от лирического настроя, что грозит осложнениями в наших, как сказал бы покровитель Юджина Карпыч, интимных отношениях.

Позавтракал я овсяной кашей и кофе – в ответственные судьбоносные дни рыцарям предписывается есть легко, дабы горячая кровь отливала от живота к голове, обостряя и восприятие, и хватку, и без того молниеносную реакцию. Именно на голодный желудок, словно у бродячего волка, появлялась у меня дьявольская сообразительность, что полностью исключено после недожаренного бифштекса с кровью.

Я открыл клетку, выпустил на прогулку Чарли и засыпал ему корма до воскресного вечера, когда мы с Кэти предполагали вернуться в Лондон. Чарли полетал вдоль стен, задевая крыльями морские карты и голландские гравюры в черных рамках, присел на старый секретер, где иногда отлично писались толковейшие информационные сообщения, пропорхал над тахтой в форме ладьи, сел мне на плечо, крутя головкой и рассматривая благородный антиквариат, и перепрыгнул на массивную бронзовую пепельницу, стоящую в углу на длинной ножке и приобретенную за бесценок у итальянского матроса в марсельском кабаке, – Марсель всегда приносил мне счастье, еще когда я сидел на коленях у девятиклассницы, которая, кроме “Джона Грея”, прекрасно пела “Шумит ночной Марсель в притоне «Трех бродяг», матросы пьют там эль, а девушки с мужчинами жуют табак”.

Время летело быстро, я не чувствовал ни напряженности, ни растерянности – именно за это качество и ценили Алекса – пусть пижон, алкаш и мандражит накануне, но в трудную минуту, когда призовет набат, умеет зажать нервы в кулак и действовать четко и точно, словно робот, – шагай вперед, веселый робот, гудит труба, неровен шаг, но воздух раскаленный легок, и старый марш звенит в ушах!

Я собрал кейс, сунул туда пару лосьонов, магнитофон, аэрозоль с дарами химии, “беретту” с глушителем и ровно в 12.00 вышел из квартиры. Внизу я вспомнил, что забыл присесть на дорогу, вернулся обратно и плюхнулся на тахту, горько сожалея, что нет истинной веры ни в Бога, ни в черта, ни в святого духа, ни в свою жуткую фортуну, пролетающую расплавленной звездой [77] между туч, где вьются бесы и невидимкою луна. Тут мне пришло в голову, что возвращаться домой так же плохо, как и не приседать, но я честно отсидел одну минуту, подошел к клетке и постучал пальцем по железу.

– Comment sa va, mon vieux? [78] – спросил я, щедро расходуя свой французский багаж.

– Dans la vie sexuelle, mon vieux? – ответил Чарли невпопад, что в полном виде означало: “Что нового в твоей сексуальной жизни, старик?” – эту фразу я репетировал с птицей добрый месяц, не жалея ни времени, ни сил.

– Rien [79] , – сказал я, грустно сознавая всю пустоту своего шпионского существования.

– Пшэл в дупу! [80] – вдруг зашипел Чарли по-польски и захохотал дробным, скрипучим тенорком.

Куплен он был на рынке у старого шляхтича (в Лондоне после разделов Польши хватало эмигрантов), который, видимо, не отличался хорошим воспитанием и не скрывал своих чувств в присутствии птицы.

Я уже собрался уходить, когда раздался звонок в дверь. Пред моими очами стояла милая пара, которую я меньше всего хотел бы видеть в эти роковые минуты: Генри в черном пальто и котелке (вылитый сэр Уинстон, не хватало лишь сигары, торчащей из скуластого рта) и весьма стройная молодящаяся дама с припухлыми губами и глазами, светившимися, как два голубых карбункула.

– Здравствуйте, – сказал Генри дрогнувшим голосом, и из него, словно из пулемета, полетели невидимые флюиды, покалывая меня своими нервными головками.

– Какая неожиданность! Как я рад! – Я изобразил такой восторг, словно явился ангел с индульгенцией, отпускающей все мои шпионские грехи, но, как любой подпольщик, внутренне содрогнулся от этого визита (как он мог прийти ко мне на квартиру?! Да еще вместе с агентом!). Впрочем, я тут же вспомнил, что оба гостя уже давно принесены в жертву на алтарь “Бемоли”, успокоился и последовал формуле, вычитанной мною в детстве: “Мохнатые уши повесь на толстый внимания гвоздь!”

– Мы пришли к вам, Алекс, с очень серьезным делом…

– К сожалению, я сейчас уезжаю… но заходите, пожалуйста! Не хотите ли раздеться?

– Спасибо. Это Жаклин… моя фиансе, на днях мы собираемся пожениться [81] .

– Поздравляю! – рассыпался я от счастья. – Желаю благополучной семейной жизни!

– Спасибо, – ответил Генри сухо. – Но мы пришли по другому делу. Несколько дней назад Жаклин стала объектом шантажа со стороны одного типа, которого, Алекс, вы не можете не знать…

– Разреши мне, – вмешалась Жаклин, блеснув голубыми глазами, воспетыми Генри во многих агентурных донесениях. – Это было вечером… он пришел без телефонного звонка, прямо ввалился в квартиру с банками черной икры, матрешками и консервированным балыком…

– Надеюсь, вы понимаете, о ком идет речь? Это тот человек, с которым Жаклин познакомилась в Зальцведеле, – вставил Генри, будто беседовал не с понятливым Алексом, а с рогожным мешком, набитым навозом.

– Я была очень обрадована, – запиналась Жаклин. – Хотя и растеряна… мы поужинали и вдруг… вдруг он сказал… – она поднесла платок к лицу, – что ему очень нужны деньги… что положение у него бедственное и, если я ему не помогу, он покончит с собой!

– Самый настоящий шантаж! – снова встрял Генри.

– Он пользовался распиской? – спросил я.

– Какой распиской? – Генри даже поморщился, словно и не принимал участия в грязном дельце по получению шифров у Жаклин. – Он просил деньги в обмен на икру и баночный балык!

“Господи! – подумал я. – За что ты меня мучишь?! Только этого еще не хватало!”

От Хилсмена я знал о заходе Семена к своей пассии, и вывод был один: Центр проводит за моей спиной операцию, возможно, они решили сжечь и Семена, и Болонью ради нашей “Бемоли”, подставить его под арест, сделать это нарочито топорно, что порою убеждает гораздо больше, чем хитроумнейшая комбинация.

Но менять икру на валютные бабки – это не лезло ни в какие оперативные ворота.

– Я дала ему денег, – продолжала Жаклин, – правда, немного. Но когда мы ужинали, ко мне вдруг пришла соседка по дому, технический сотрудник нашего посольства… была она у меня минут пять. Короче, на следующий день меня вызвал офицер безопасности и спросил, что за иностранец находился у меня дома – ведь мы обязаны, как вам известно, докладывать обо всех иностранных контактах… такой режим у всех шифровальщиков мира. Что мне оставалось делать в этой ситуации? Я все рассказала, начиная со времен войны…