— Если ваш муж хранил какие-нибудь бумаги… то я бы посмотрел, с вашего разрешения.

— Письменного стола у него нет. Верстачок — вы видели — и инструменты. — Она достает из шкафа две небольшие коробки. — Здесь семейные фотографии, здесь справки и квитанции… Еще вот, — поверх коробок ложится небольшая пачка поздравительных открыток и писем, перевязанная шнурком. — А это я нашла за книгами.

Знаменский берет протянутый бумажник, бегло просматривает содержимое и возвращает: ничего важного.

— Когда в квартире был ремонт?

Артамонова не отвечает, делая досадливый жест.

— Извините, — настаивает Знаменский, — но вопрос о ремонте имеет вполне определенный смысл: свежие обои и побелка могут скрывать следы тайников.

— Ремонтировали в семьдесят восьмом, как въехали.

— А позже муж что-нибудь переделывал?

— Собирался оборудовать кухню. Но потом все меньше бывал дома и…

Знаменский понимающе кивает.

— Не планировал он сменить место работы?

— Н-нет. Очень вымотался, пока был техником-смотрителем. Не умел поддерживать дисциплину и работал за всех. Водопроводчик запил — Толя сам чинит краны. Кто-то в котельной прогулял — Толя бегает включать подкачку. Каждые четыре часа, круглые сутки. Говорил уже: мечтаю сидеть на стуле. Даже поступил на заочные курсы счетоводов.

— И кончил? — оживляется Пал Палыч.

— Кончил.

«Значит, знаком с бухгалтерским учетом. Не это ли объясняет его функции в шарашке?» — думает Пал Палыч.

— Сядем, Галина Степановна?

— Пожалуйста, садитесь. Мне легче стоя… — Она к чему-то готовится. — Мне надо спросить: Толя нанес стране материальный ущерб?

— Ну… в подобных случаях без ущерба не бывает.

— Мой долг — возместить, насколько возможно. Я буду выплачивать! Брать дополнительную работу и вносить государству. Нужно написать заявление?

Пал Палыч смотрит на нее в замешательстве. Женщина говорит безусловно серьезно и искренне. Есть вещи, которые нельзя имитировать.

— Вряд ли это справедливо по отношению к вам и к сыну, — произносит он после изрядной паузы.

— Для меня это вопрос чести и самоуважения!

Артамонова работает секретаршей. Оплотом всех ее планов служит пишущая машинка, стоящая тут же в ожидании, когда ей придется трещать вечера и ночи напролет, чтобы «смыть позор» и «возместить ущерб».

Наивно? Пожалуй. Даже немного комично. Но по существу? Скучноватая «ходячая добродетель» в экстремальной ситуации обернулась готовностью к подвижничеству во имя своего символа веры. И то, что до сей поры настораживало Пал Палыча, — ходульность фраз, излишний пафос — становится понятным; возникает сердечность, которой недоставало в его общении с Артамоновой.

— Стране не нужно, чтобы вы приговаривали себя к каторжным работам! — говорит он и, видя, что та порывается возразить, придает голосу строгость: — Оставим идею искупления, Галина Степановна. Следствие продолжается, и пока наша общая задача довести его до конца!

Артамонова, притихнув, ждет.

— Мы ищем в окружении Анатолия того человека, который втянул его в темные дела. — Увидя, как женщина сжалась, он добавляет: — Бардина можете вычеркнуть.

— Та женщина… вы ведь знаете? Если она требовала денег, она могла толкнуть… Толя любил ее? — Вопрос вырывается помимо воли.

— Нет. Она в общем-то немного для него значила, эта женщина. Анатолий изменял не столько вам, сколько себе. Понимаете?

Знаменский снова возвращается к чеканке, разглядывает. Снимает, чтобы проверить, нет ли на оборотах товарных ярлыков. Аккуратно вешает обратно.

— Мне пора, Галина Степановна. До свидания.

— До свидания… — Она не ожидала, что все так быстро кончится.

Знаменский на площадке дожидается лифта. Вдруг отворяется дверь.

— Пал Палыч!

Выдержка оставила женщину. Она едва владеет собой, говорит с паузами:

— Вот вы… вы знаете жизнь, реальную… Скажите, была я права? Толя называл меня «вечная пионерка»… Я с ним теперь все разговариваю, разговариваю… ночи напролет, чтобы понять… Все спрашиваю и спрашиваю. Иногда мне кажется, я его слышу, он говорит… ужасные вещи. Если бы не твои железные принципы… ты по уши в иллюзиях… Если бы не ты, я не убегал и был бы жив. Может быть, — переходит она на шепот, — я неверно жила и думала? А правы те… другие?..

Знаменский молчит. Он может сказать, что все случившееся с Артамоновым — аргумент ее правоты. Но назидательные слова здесь не к месту.

— Нет, не надо! — отшатывается Артамонова. — Я должна сама… все решать сама!

Пал Палыч молча наклоняет голову и осторожно прикрывает красиво обитую дверь квартиры.

Туго движется расследование, ох, туго! Вот Кибрит беседует с председателем совета, утверждающего ассортимент художественно-прикладных изделий.

Кабинет его сочетает черты административного стиля с небольшой выставкой образчиков продукции: керамика, дерево, чугунное литье, плетенье из соломки. Председатель передает Кибрит четыре металлические пластины с заурядной чеканкой, на которых болтаются круглые сургучные печати УВД.

— Возвращаю в целости.

— И что скажете?

— Наше производство. Месяц назад партия пошла в торговую сеть. Сюжет, пожалуй, не из лучших, но как декоративное пятно в интерьере… — Он отставляет чеканку на край стола и прищуривается.

— Нас волнует не столько сюжет, сколько возможность махинаций вокруг, — усмехается Кибрит.

— Комбинат чист! Недавно закончилась комплексная ревизия — полный ажур. Если обещаете вернуть, дам экземпляр акта.

— Вернем. Еще меня просили узнать: этот цех, — она указывает на чеканку, — не в области?

— В городе.

— А за городом есть у комбината склады, базы, филиалы?

— Нет, все здесь…

Эти же не оправдавшие надежд Пал Палыча экземпляры чеканки лежат на столе в следственном кабинете. В сборе вся троица.

— А все-таки! Ладно, что понавешаны дома. Ладно, у любовницы. Но на кой шут вез еще в машине четыре штуки? Причем одинаковые и без торговых ярлыков!

— Ну, купил и вез, — возражает Томин. — Может, он их дарил. С подарков всегда цену сдирают.

— Если купил для подарка — в магазине завернули бы в оберточную бумагу, а не в газету.

— А какая газета?

— «Сельская жизнь» от двадцать пятого мая, — уточняет Кибрит.

— «Сельская жизнь»… Кстати, о селе. Мне не приснилось, что ты брала пробы грунта с колес?

— Я с этими пробами уже людей замучила, Шурик! Сначала ведь ориентировались на Калужское шоссе. Ну и никакого толка. Если же танцевать от Киевского, то есть одно похожее место.

— И скрываешь от следствия! — обрадованно восклицает Пал Палыч.

— Нет, рассказываю, но перебивают.

— Молчим, — смиренно складывает руки Томин.

— Только не ждите чудес! В грунте обнаружилась примесь химиката, который употребляют в борьбе с дубовым шелкопрядом. Районный лесопатолог участ…

— Кто?

— Лесопатолог, Шурик. Лесной врач. Он участвовал в экспертизе и начертил примерную схему. — Кибрит достает из папки лист машинописного формата. — Вот смотрите: шоссе. Это лесной массив, который в прошлом году обрабатывали с самолета. До него километров семь. — Она обводит большое заштрихованное пятно, вытянутое вдоль шоссе. — Здесь поле и сосновая роща. А вот проселочная дорога. — Кибрит показывает направление, перпендикулярное шоссе.

— Через рощу, через поле в зараженный массив? — прослеживает Пал Палыч дорогу. — А дальше?

— Дальше — увы! После дубняка она разветвляется, след потерян.

— Единственная дорога на этом участке? — перепроверяет Томин.

— Единственная проезжая для легковушек.

— Ага… Тогда здорово, братцы! Мы знаем место, где деньги выехали на шоссе!

— Но откуда выехали?.. Надо прикинуть на карте этот поворот и радиус поиска. Придется отрабатывать объект за объектом: поселки, предприятия…

Томин вскидывается.

— Ох, долго! Пока мы набредем на ту шарашку, ее по кирпичику разнесут. Время, Паша, время!