— Если не секрет, в чем состояла эта ошибка? — Олег спросил, мягко, стараясь хотя бы тоном подчеркнуть, что ценит доверие.

— Когда арестовали Рюмкина и Сычова, было проведено опознание предполагаемого соучастника преступления — Рыжкова. Ты знаешь, как это делается: из нескольких человек, которые предъявляются для опознания, они должны указать на того, кого знают, и сообщить о нем все, что им известно. Мы предъявили Рюмкину и Сычову десяток фотографий, среди них и Рыжкова. Оба указали именно на него…

— Я видел в деле эти фотографии, читал протокол, он меня, признаться, убедил.

— Потому что ты не знаешь главного. Эти фотографии мы взяли из нашей картотеки: мелкие кражи, хулиганство и так далее. И вот только вчера я сообразил, что вся эта публика могла быть знакома Рюмкину и Сьчову по каким-нибудь прошлым мелким делишкам. Ведь оба ранее привлекались к судебной ответственности. Понимаешь?

— Кажется, да, — протянул Олег. — Они указали на единственного неизвестного им парня…

Тахиров промолчал. Да и о чем, собственно, было говорить? Его признание ставило под сомнение одну из самых веских улик, которыми оперировало следствие, доказательство, которое раньше не вызывало никаких сомнений.

— Одним словом, кое-что придется начинать сначала, — заключил следователь.

— Только не пори горячку. Можно впасть в другую крайность, — предостерег Мостовой.

Тахиров порывисто встал, протянул руку Олегу.

— Спасибо.

— Ты чего? — удивился журналист.

— Я думал, ты будешь злорадствовать. Ты ведь приехал доказать, что я, следователь, ошибся…

— Чепуха, — рассердился Олег. — Я приехал, чтобы узнать, кто действительно виноват в происшедшей трагедии. И если хочешь знать мое мнение, то скажу: еще не все виновные призваны к ответу.

— То есть? — пришла очереди удивляться следователю.

— Сычов учился в профтехучилище. У него был мастер, воспитатель, в училище есть комсомольская организация. Что, Сычов был пай-мальчиком, а преступление совершил вдруг, внезапно? Ничего подобного. Ты сам доказал, что он уже давно вращался в такой среде, которая исподволь, весьма последовательно «воспитывала» у него готовность к преступлению. Как-то мне пришлось в связи с одним материалом для газеты познакомиться с тем, как уголовники занимаются воспитанием себе подобных. Я даже ввел в очерк такой термин: «уголовная педагогика». И если парень пошел по скользкой тропе, значит уголовная педагогика оказалась сильнее тех усилий, которые прилагали мы.

Теперь дальше. Рюмкин работал каменщиком в строительно-монтажном управлении. Что, там не знали его склонностей, не замечали, что пьет, лодырничает, прогуливает, тащит все, что под руку попадет? А СМУ, между прочим, передовое, знамя за квартал им вручили… А оттуда за этот же квартал, — Олег заглянул в блокнот, — уволилось сто двадцать шесть молодых рабочих. Как же так получилось, что за кирпичами людей не увидели?

Тахиров знал, что последние два дня Мостовой провел в профтехучилище и на площадках строительно-монтажного управления. Из этих двух организаций в горком комсомола раздались обеспокоенные звонки. Руководители выражали свое удивление по поводу методов, которыми работает молодежный журналист. Всегда было так: приходит, к примеру, в СМУ журналист, первым делом — к начальнику. Ему быстренько готовят «фактический материал» — цифры по плану, фамилии передовиков, перечень мероприятий, итоги соревнования. Потом, если он выражает такое пожелание, приглашают в управление лучших людей. А этот, Мостовой, миновал руководство, бродит по стройке, о чем-то беседует с рабочими. И не только с лучшими. Забрел в общежитие, просидел весь вечер, в одной из комнат, комендант сообщает, что о чем-то там спорили, но конкретно сказать ничего не может, так как его туда жильцы не допустили. «Печать — наша опора, — восклицал руководитель СМУ, — но почему печать поворачивается к нам боком?»

Тахиров вспомнил эти звонки, о которых ему рассказал секретарь горкома, и внутренне улыбнулся: неспокойно, наверное, спится в эти дни темпераментному начальнику СМУ: с таким парнем, как этот Мостовой, не заскучаешь.

— Мне казалось, — говорил между тем Олег, — что совершенное в городе преступление должно было бы послужить тревожным сигналом: все ли в порядке с воспитательной работой среди молодежи? Где узкие места, которые необходимо немедленно ликвидировать? Почему в данном конкретном случае восторжествовала не наша, комсомольская, а уголовная педагогика? Слишком остро ставлю вопрос? Может быть, но меня заставляют именно так его ставить конкретные обстоятельства…

Следователь не мог не согласиться с Мостовым. Он в свое время предлагал и сам, чтобы бюро горкома сделало решительные выводы из скрупулезно подобранных им материалов о тех предпосылках, которые привели к преступлению. Но секретарь горкома засомневался: стоит ли поднимать шум в связи с одним фактом, пусть чрезвычайным? И Тахиров отступил, не настоял на своем мнении. А теперь жалел об этом. Он решительно поддержал Олега: выводы будут сделаны.

Тахиров посмотрел на часы:

— А сейчас, если хочешь, можешь присутствовать при одном разговоре.

Олег согласился, и Тахиров подумал, что не такая уж это плохая привычка — во время разговора смотреть прямо в глаза собеседнику.

В кабинет следователя вошел чистенький, аккуратный старичок. Был он невысокого роста, очень бодрый, подвижный. Когда-то голубые глаза его выцвели от времени и напоминали две светлые капли. Годы густо посеребрили коротко стриженную голову. Старик напоминал провинциального учителя, и первые слова, которые он произнес, усиливали это сходство.

— Здравствуйте, здравствуйте, уважаемые! Не вставайте, сегодня очень жарко, обойдемся без церемоний.

— Мне, право, страшно неудобно, что вам самому пришлось сюда приезжать, — Тахиров явно радовался этому визиту. — Стоило только позвонить…

— Мне приятно побывать у вас, — энергично запротестовал старичок, — тем более что дело вы ведете по-настоящему интересное.

Следователь представил старика и журналиста друг другу:

— Профессор Ниязов. А это товарищ Мостовой, о нем я вам рассказывал.

— Помню, как же, помню, — кивнул профессор. — Весьма рад познакомиться с наблюдательном молодым человеком. Ну-с, не будем терять время, уважаемые, сегодня очень жарко, и лучше всего сейчас быть не в этой раскаленной печке, именуемой городом, а на даче.

Профессор раскрыл потертую кожаную папку, извлек оттуда вдоль и поперек исчерканные листки бумаги.

— Очень сожалею, уважаемый товарищ Тахиров, что во время следствия меня не было в городе. Тогда бы моя помощь была более своевременной. Дело вам попалось трудное и каверзное. Не привык лукавить и потому сразу скажу, что местами вы вели его, как бы это выразиться поделикатнее, не блестяще. Хотя, несомненно, кое в чем и преуспели. Как ваш учитель, второму обстоятельству рад, в связи с первым — скорблю и тревожусь…

Теперь Мостовой знал, кто нанес визит следователю. Профессор Ниязов был известным психологом, профессором института.

— Но надо признать, что вам попался такой орешек, который трудно было бы разгрызть даже более опытному человеку. Если не ошибаюсь, это ваше первое самостоятельное дело?

Профессор сыпал словами и в то же время успевал бегло просматривать свои записи, чтобы перейти к деловой части разговора. Мостовому он определенно понравился: была в старике та уверенность, которая покоится на огромных знаниях, опыте, многолетней практике.

— Я внимательно изучил протоколы допросов вашего подследственного, и другие документы, приобщенные к делу. Пока могу высказать только первые впечатления и предварительные выводы. То, что я скажу, уважаемые, необходимо будет еще подтверждать, да, да, подтверждать — работа предстоит большая. Но уже сейчас могу высказать мнение, что, э-э-э… — профессор заглянул в листок… — Рыжков в момент ареста и первоначальной экспертизы был психически здоров и мог предстать перед судом. То есть отклонений от нормы у него не было. Но…