Мышцы спины, жгутами спускались к маленьким, почти мужицким задницам, но всё же, в отличии от ненавистных двухголовых, их маленькие упругие попки, были более округлы и не так сухи, как у яйценосных, более выпирающие и при ходьбе, вели себя, именно по-женски, с лёгким вихлянием из стороны в сторону, да, и ноги они, не разбрасывали в стороны, а мерно заплетали их в шаге перед собой, заводя, чуть-чуть, одну за другую.

Каждой Матёрой, кто по очереди подходил к вековухе, последняя надрезала нижнюю губу, остро заточенной, чёрной кремниевой пластиной и напитав кровью небольшой кусочек глины, дрожащей рукой и размяв его корявыми, высохшими от времени пальцами, смешивала комочек с комочком в общий ком, формировавшийся на камне. После чего, расцеловав их окровавленные рты, всех троих, сцепила за руки, вокруг этого импровизированного каменного алтаря.

Закуманенные девы начали целовальный ритуал. Держась за руки, они с удивительной ритмичностью, принялись, поочерёдно целоваться, в сочащиеся кровью губы, проделывая это в строгом ритме песни, то левую от себя, то правую и перестали мазать друг друга собственной кровью и упиваться чужою лишь тогда, когда колдунья на распев, заставила их идти по кругу. Сначала, в одну сторону, затем, в другую. Девы закружились в карагоде. Разума в их глазах, уже к этому времени, не было вовсе.

Остекленевшие, распахнутые глаза, никуда не смотрели. Они больше напоминали холодные драгоценные камни, сверкающие на солнце, чем органы зрения живого существа. Девы не моргали, но ощущение было такое, что эти самоцветы, в которые превратились их радужки, были покрыты, какой-то колдовской влагой, превратившие их поверхности в зеркала.

Все три Матёрых пели в унисон вековухе, таким же, противно писклявым голосом, но чётко в ноту, от чего их голоса резонировали, разносясь по поляне и резали по слуху остальных, словно ножом по перепонкам.

Наконец, ведунья остановила обезумевших дев и отведя в сторонку от камня, но не расцепляя, оставила всю тройку стоять. Те, ничего не видя перед собой, да, и похоже, ничего не соображая, мерно, как бы с опаской, потоптались на месте, сужая круг и соприкоснувшись голыми телами друг с другом, замерли столбиками, продолжая держаться за руки.

Процедура начала повторяться, раз за разом, с остальными тройками.

Уже когда солнце начало клониться к вечеру, перемазанная кровью, с ног до головы Русава, не понятно, как ещё не упавшая от усталости, установила последние три столбика, на краю поляны и сменила песнь со «сборной», на карагодную, расцепляя прижавшихся друг к другу дев и перецепляя в единую цепь, которую и потянула за собой, как верёвочку. Всякий раз, подходя к очередной группе, она по одной перецепляла их в общий карагоод и двигалась дальше.

Сцепив последних трёх Матёрых, эта длиннющая змея из голых дев, с перепачканными кровью лицами и остекленевшими глазами, заскользила меж деревьев по краю поляны. Закуманенные воительницы одновременно запели с ведущей их вековухой и от этого рёва, все три сотни скакунов, что продолжали нервно топтаться, чуть в глубине леса, как бешеные сорвались с места и рванули в чащу. Удивительно, как они только себе ноги не переломали.

Наконец, всё закончилось. Девы расцепившись и придя в себя, попадали, где стояли. Только Русава осталась стоять на ногах, тяжело сгорбившись и еле шевелясь, поковыляла к камню, где, найдя свою палку, рухнула в траву задом, уставившись на то, что стояло на каменном алтаре.

А на камне, на глиняной подставке-тарелочке стояла небольшая, вылепленная из глины, замешанной на крови, кукла в виде бабы. Узкие тонкие лодыжки, сомкнутые вместе книзу, почти заострялись, а кверху, резко расширялись, образуя массивные бёдра, утопающие в ещё более массивной заднице. Нет, не так. Задница была не массивной, а просто огромной, по сравнению с пропорциями всего остального тела.

Спереди, огромную задницу, уравновешивало выпирающее пузо, на которое свешивалось два мешка грудей, прячущих под своими легендарными формами, где-то там, сложенные руки. Голова без шеи стояла прямо на плечах. Никакого подобия лица, у неё не было. Просто, гладкий колобок.

Русава осторожно протянула руку. Пошевелила подставку, заставляя ту отлипнуть от камня и пододвинув статуэтку к краю, нежно, двумя руками принялась её разглаживать, лишь тихонько касаясь кончиками пальцев, что-то при этом бормоча себе под нос и радостно улыбаясь, как ребёнку.

Вооружившись травинами, вековуха принялась медленно и осторожно прорисовывать детали. Вот появилось подобие лица, на голове, извилистыми бороздками заструились волосы. Тело куклы, запестрело ажурными рисунками татуировок.

В этой глиняно-кровавой кукле, было порождено великое таинство боевых дев — полужить девичьего единения, по прозвищу Ку. Страшное в своей силе, кровожадное по своей сути, не знающая таких понятий, как жалость, сострадание, человечность.

Порождённое ещё дикими временами, оно диким и оставалось, постоянно подкармливаемое жизнями врагов, эта полужить, давала воинам-воительницам, невиданное покровительство, оберегая всех закуманенных в бою и позволяя огромному воинству, жить и воевать, как единое целое.

Мужицкая часть орды, тоже объединялись перед походом, но их единение, которое они сами воспринимали, не иначе, как чудо, на самом деле, не шло, ни в какое сравнение, с единением девичьим. Это всё равно, что сравнивать костёр, с солнцем.

Пока Русава занималась творчеством, боевые девы пришли в себя, разбрелись по своим местам, оделись, «вышикали» своих четвероногих половинок, из лесных глубин и не обращая никакого внимания на сидящую у камня колдунью, ровными колоннами отбыли в свои стойбища, отмываться.

Ведунья просидела до самой темноты, выжидая, пока Ку окрепнет и подсохнет, а затем, аккуратно переплетая травины, смастерила для неё травяной шатёр, заплетя его снизу под тарелкой-подставкой, превратив всё это сооружение, в некую травяную сумку и взяв это произведение за остроконечную верхушку, опираясь на палку, поплелась в свой шатровый дом.

Проснулся Кайсай, всё в той же полной темноте, но в отличии от вчерашнего сидения, сразу услышал невнятные, отдалённые, гулкие звуки, непонятной природы, но прислушавшись, уяснил, что это проснулся терем и теперь гудит собственной, внутренней жизнью.

Он осторожно прощупал лежак, но кроме него на нём, больше никого не было. Смиляна ушла. Умиротворение и чувства счастья, захлёстывало. В другой ситуации, Кайсай, обязательно бы выругался, но сейчас, лишь вздохнул, сожалея, довольно улыбнулся, вспоминая бурно проведённую ночь и осторожно слезая с лежака, двинулся на ощупь, в поисках своей одежды, а когда нашёл, долго мучился сомнениями — одевать амулет или нет.

Он раза три вешал его на шею и столько же снимал. В конце концов, решив отдаться воле проведения и вспоминая, не такую уж страшную ночь, насквозь пропитанную, пусть и не настоящей, но всё же, вполне ощутимой в блаженстве любовью, спрятал щепку в пояс.

Дверь оказалась открытой и в проходе, куда он выглянул, было светло, даже очень, после полной темноты. На стенах, в специальных подставках, горели масляные светильники. Кайсай вновь немного поколебался, выбирая направление и пошёл налево, сообразив, что именно оттуда его привели.

Пройдя пару поворотов, ему навстречу попалась мило улыбающаяся красавица, с копной распущенных рыжих, почти, как у него, волос. Молодец тут же восхитился ею и улыбнулся в ответ. Она спросила куда он идёт и услышав, что ищет выход на двор, на свежий воздух, почему-то весело засмеялась и отправила в обратном направлении, предупредив, никуда не сворачивать и в двери не заглядывать.

Он послушно пошёл обратно. Так и оказался на внутреннем дворе, как определил Кайсай, с задней стороны терема, который представлял из себя огороженный внешним частоколом, сказочный лес, ухоженный и чистый.

Выйдя на свежий воздух из душного и специфично пахнущего деревом, дома-города, на Кайсая вновь нахлынула эйфория окружающего великолепия: яркие краски, пьянящие ароматы, завораживающее пение птиц. Было утро, но уже далеко не раннее.