Как видно, уровень цивилизации в Санкт-Петербурге ненамного отстает от парижского.

Это происшествие, при развязке которого я присутствовал, отняло у меня, а вернее, позволило мне выиграть минут двадцать; примерно еще через двадцать минут наступал тот час, в который мне было позволено Луизой явиться к ней. И я направился туда. По мере того как я приближался к ее дому, сердце мое билось все сильнее, а когда я спросил в магазине, можно ли видеть Луизу, голос мой так дрожал, что мне пришлось дважды повторить свой вопрос, чтобы меня поняли.

Луиза ждала меня в будуаре.

Увидев меня, она кивнула мне с той изящной непринужденностью, какая свойственна только нам, французам; затем, протянув мне руку, она усадила меня, как и накануне, около себя.

— Ну вот, — обратилась она ко мне, — я уже занимаюсь вашими делами.

— О, — отвечал я с выражением, заставившим ее улыбнуться, — не будем говорить обо мне, поговорим о вас.

— Почему же обо мне? Разве речь идет обо мне? Разве я для себя хлопочу о месте учителя фехтования в одном из полков его величества? Что же вы хотите сказать обо мне?

— Я хочу сказать, что со вчерашнего дня вы меня сделали счастливейшим человеком, что со вчерашнего дня я ни о ком, кроме вас, не думаю и ни на кого, кроме вас, не смотрю, что я всю ночь не сомкнул глаз, опасаясь, что час нашего свидания никогда не настанет.

— Но вы же по всем правилам объясняетесь в любви.

— По правде сказать, воспринимайте мои слова как вам будет угодно. Я говорю вам не только то, что думаю, но и то, что испытываю.

— Вы шутите?

— Клянусь честью, нет.

— Так вы говорите серьезно?

— Совершенно серьезно.

— Поскольку всякое может быть, — произнесла Луиза, — а признание, пусть даже оно преждевременно, должно быть искренним, мой долг состоит в том, чтобы не позволять вам заходить слишком далеко.

— Отчего же?

— Дорогой соотечественник, между нами не может быть ничего, кроме доброй, искренней и чистой дружбы.

— Но почему?

— Потому, что у меня есть возлюбленный; а на примере моей сестры вы уже смогли убедиться, что верность — наш семейный порок.

— О я несчастный!

— Нет, вы не несчастны! Вот если бы я позволила чувству, которое, по вашим словам, вы ко мне испытываете, пустить глубокие корни, вместо того чтобы вырвать его из вашей головы до того, как оно завладеет вашим сердцем, вот тогда да, вы могли бы стать несчастны; но теперь, слава Богу, — с улыбкой добавила Луиза, — время еще не потеряно и я надеюсь, что лечить болезнь начали до того, как она успела развиться.

— Хорошо, не будем больше говорить об этом.

— Напротив, поговорим об этом, ибо вы встретитесь у меня с человеком, которого я люблю, и очень важно, чтобы вы знали, каким образом я полюбила его.

— Благодарю вас за подобное доверие.

— Вы уязвлены, — сказала она, — и совершенно напрасно. Ну же, дайте мне руку как доброму другу.

Я пожал протянутую мне руку и, поскольку, по здравом размышлении, у меня не было никакого права затаить обиду на Луизу, произнес:

— А вы откровенны?

— Конечно.

— Ваш друг, вероятно, какой-нибудь князь?

— О нет, — улыбнулась она, — я не так взыскательна: он всего лишь граф.

— Ах, Роза, Роза! — воскликнул я. — Не приезжайте в Санкт-Петербург: вы забудете здесь господина Огюста!

— Вы осуждаете меня, даже не выслушав, и это дурно с вашей стороны, — сказала Луиза. — Вот почему я хочу вам все рассказать; но вы не были бы французов, если бы приняли мои слова иначе.

— К счастью, ваша расположенность к русским заставляет меня полагать, что вы несколько несправедливы по отношению ко всем своим соотечественникам.

— Я не хочу быть несправедливой ни к кому, сударь; я сравниваю, вот и все. Каждый народ имеет свои недостатки, которых сам он не замечает, потому что они свойственны его натуре, но которые бросаются в глаза иностранцам. Наш главный недостаток — это легкомыслие. Русский, которого посетил француз, никогда не скажет другому русскому: «У меня только что побывал француз». Он скажет: «Ко мне приходил сумасшедший». И нет нужды объяснять, какой национальности этот сумасшедший: все знают, что речь идет о французе.

— А русские лишены недостатков?

— Конечно нет, но их не подобает замечать тем, кто пользуется гостеприимством этого народа.

— Благодарю за урок.

— Ах, Боже мой, это не урок, а совет: вы ведь приехали сюда с намерением остаться здесь надолго, не так ли? Заводите же себе друзей, а не врагов.

— Вы как всегда правы.

— Разве я не была прежде такою же, как вы? Разве я не клялась себе, что никогда ни один из этих вельмож, столь подобострастных с царем и столь заносчивых с нижестоящими, ничего не будет значить для меня? Так вог, я не сдержала слова; не давайте же никаких клятв, чтобы не нарушить их, как нарушила я.

— Судя по тому, какой я вас себе представляю, хотя мы познакомились только вчера, — сказал я Луизе, — вы долго боролись с собой.

— Да, борьба была трудная и долгая и даже чуть не окончилась трагически.

— Вы надеетесь, что любопытство во мне восторжествует над моей ревностью?

— Нет, я считаю важным, чтобы вы знали правду, вот и все.

— В таком случае говорите, я вас слушаю.

— Я служила раньше, — начала Луиза, — как вы должны были понять из адреса на письме Розы, у мадам Ксавье, самой известной модистки в Санкт-Петербурге, у которой тогда вся столичная знать делала покупки. Благодаря моей молодости и тому, что называют моей красотой, а больше всего благодаря тому, что я француженка, у меня, как вы, вероятно, догадываетесь, не было недостатка в комплиментах и любовных признаниях. Между тем, клянусь вам, хотя эти любовные признания сопровождались порою самыми обольстительными обещаниями, ни одно из них не производило на меня впечатления, и все они кончились ничем. Так прошло полтора года.

И вот примерно два года тому назад перед магазином мадам Ксавье остановилась коляска, запряженная четверкой лошадей; из коляски вышли две юные девушки, молодой офицер и дама лет сорока пяти — пятидесяти. Молодой человек был поручиком Кавалергардского полка и, следственно, служил в Санкт-Петербурге; дама же с дочерьми жила в Москве и приехала в Санкт-Петербург провести три летних месяца вместе с сыном. Их первый визит по прибытии был к мадам Ксавье, великой законодательнице мод: и действительно, любая элегантная дама могла появляться в свете, лишь находясь под ее высоким покровительством. Обе барышни были очень изящны, что же касается молодого человека, то я едва обратила на него внимание, хотя он во время своего короткого визита, казалось, весьма заинтересовался мной. Сделав покупки, дама дала свой адрес: Фонтанка, дом графини Ваненковой.

На следующий день молодой офицер явился в наш магазин один: он пожелал узнать, начали ли мы исполнять заказ его матери и сестер и, обратившись ко мне, попросил изменить цвет одного из бантов.

Вечером я получила письмо за подписью Алексея Ва-ненкова. Как и все письма такого рода, оно было признанием в любви; но одно в нем поразило меня своей деликатностью — в нем не было никаких соблазнительных обещаний, в нем говорилось о завоевании моего сердца, но не о покупке его. Бывают обстоятельства, в которых неизбежно становишься смешной, выказывая чересчур строгую добродетель; будь я светской девушкой, я отослала бы графу Алексею его письмо не читая, но я была бедной гризеткой: я сожгла письмо, после того как прочитала его.

На следующий день граф пришел опять; его сестры и мать поручили ему купить для них чепчики по его собственному выбору. Увидев его, я под каким-то предлогом ушла в комнаты мадам Ксавье и не появлялась в магазине до тех пор, пока он не уехал.

Вечером я получила от него второе послание. Он писал в нем, что все еще сохраняет надежду, так как думает, что я не получила его первого письма. Но, как и предыдущее, это письмо осталось без ответа.