Мы уже перешли к десерту, и я начал терять надежду, что увижу цыган, как вдруг хозяин ресторана лично явился сообщить нам, что они стоят внизу. Я тотчас же попросил его привести их, и в залу вошли двое мужчин и три женщины.

Сначала, признаться, я никак не мог понять, почему русские испытывают такую страсть к этим странным созданиям, среди которых знаменитый граф Толстой и князь Гагарин выбрали себе законных жен. Две из пришедших женщин никоим образом не были в моих глазах красивы; что же касается третьей, державшейся с уверенностью, которую дает сознание собственной красоты или таланта, то она показалась мне, как, впрочем, и ее спутницы, скорее похожей на дикого зверя в человеческом облике, чем на женщину. В самом деле, ее черные глаза со следами усталости хранили пугливое выражение глаз дремлющей газели, а медного цвета кожа напоминала окраску змеи. Впрочем, ее бескровные губы обнажали порой белые как жемчуг зубы, а из-под широких турецких шальвар выглядывали совершеннодетские ножки, такие маленькие и такие изящные, каких я еще никогда не видел. В целом, пришедшие, и мужчины и женщины, казались изнуренными; мне подумалось, что любовь к наживе заставляет их выступать сверх сил, и я начал сожалеть, что они, вместо того, чтобы лечь спать пораньше, лягут позднее.

Старший из мужчин, пользовавшийся, по-видимому, определенным отеческим влиянием у пришедших, сел с гитарой прямо на огромную печь, из тех, что занимают в России до трети комнаты, настолько они неудобны, и, в то время как он стал извлекать звуки из своего инструмента, другой мужчина и две женщины сели около него на корточках. Наиболее красивая и изящная из женщин осталась стоять, немного расслабившись, слегка согнув колени и наклонив голову на плечо, словно птица, которая прячет голову под крыло, чтобы уснуть.

Вскоре неясные звуки сменились аккордами, а после аккордов, без всякой подготовки, гитарист внезапно запел какую-то канцону, или скорее кантату, — живую, быструю, пронзительную, которую после нескольких тактов хором подхватили сидевшие на корточках женщины и мужчина, вто время как остававшаяся на ногах цыганка, словно проснувшись, стала, как бы отмечая ритм, тихо покачивать головой; затем, когда хор умолк, она извлекла из этой, если позволено так сказать, гущи звуков утонченное, нежное и легкое пение, которое завершилось потоком коротких высоких нот, выводимых с удивительной точностью и неведомым очарованием; потом опять вступил хор, и она присоединила к нему свою пленительную и мелодичную импровизацию. Наконец, после того как хор во второй раз прервал ее пение, она вступила в третий раз с той же точностью исполнения и с той же пленительностью, точно составляла букет из трех цветков различного цвета и запа-ха; в свою очередь и хор спел в последний раз, закончив сморцандо: это подсказало мне, что силы исполнителей иссякли на последней ноте, прозвучавшей как последний вздох.

Не могу передать глубокое, щемящее впечатление, которое произвела на меня эта столь дикая и вместе с тем столь мелодичная песня. Словно в одном из наших парков, где привычно слышать щебетание соловьев и славок, вдруг подала голос какая-то неведомая птица из девственных лесов Америки, поющая не для людей, а для необитаемых просторов и для Бога. Я сидел не шевелясь, устремив взгляд на певицу, и сердце мое сжимала непонятная грусть. Вдруг гитара зазвенела под пальцами старика дрожащими аккордами, сидевшие на корточках женщины и мужчина вскочили со своих мест; полный энергии ритм дал сигнал к танцу, и трое цыган, взявшись за руки, начали своего рода хоровод вокруг танцовщицы, заключив ее в кольцо своих рук, в то время как она, покачиваясь на ногах, казалось оживлялась все более и более, пока, наконец, другие не остановились; и тогда, разорвав окружавшую ее цепь, она в свою очередь принялась танцевать.

Движения, которые исполняла цыганка, вначале были скорее пантомимой, нежели танцем. Словно бабочка, только что вышедшая из куколки и первый раз расправляющая крылья, она, казалось, отправилась в неуверенный полет, готовая опуститься на все что угодно. Своими маленькими ножками она делала такие широкие и легкие па, что можно было подумать, будто ее поддерживает какая-то невидимая нить, как наших сильфид в Опере. Тем временем ее тело, которое, как мне представлялось, было разбито усталостью, вновь приобрело гибкость и силу, присущую газели; глаза, до того казавшиеся полусонными, ожили и стали извергать пламя; губы, будто едва раскрывавшиеся, сладострастно приподнялись у уголков рта, позволяя увидеть жемчужную кайму из двух рядов великолепных зубов: бабочка превратилась в женщину, а женщина превратилась в вакханку.

И тут, будто подхваченный звоном гитары и вовлеченный в преследование цыганки, мужчина бросился к ней и прильнул губами к ее плечу; юная цыганка вскрикнула, точно ее коснулось раскаленное железо, и отскочила в сторону. И тогда начался их бег по кругу, бег, в котором женщина мало-помалу теряла желание убегать. Наконец, она остановилась, повернулась лицом к партнеру и начался танец, одновременно похожий на греческий пиррихий, на испанское халео и на американскую чику: в нем сплелись бегство и вызов, в этом поединке женщина ускользала, как уж, а мужчина преследовал ее, как тигр. Тем временем звуки гитары становились все более пронзительными; две других цыганки кричали и прыгали, точно влюбленные гиены, притопывали ногами и били в ладоши, как в цимбалы; наконец певцы и певицы, танцор и танцорка, похоже, дойдя до предела человеческих сил, одновременно испустили крик изнурения, ярости и любви; две женщины и цыган упали на пол, а прекрасная цыганка одним прыжком оказалась у меня на коленях в ту минуту, когда я менее всего ожидал этого, и, обхватив мою шею руками, извивающимися, точно змеи, впилась в мой рот своими губами, пахнувшими неведомыми восточными травами.

Таким образом она просила у меня то, что ей причиталось за исполненное передо мной чудесное представление.

Я вывернул свои карманы на стол; по счастью, у меня с собой было всего лишь двести или триста рублей: если бы в эту минуту у меня было с собой целое состояние, я бы отдал его ей.

После этого мне стало понятно, почему русские испытывают такую страсть к цыганам.

Чем ближе становился день отъезда Луизы, тем чаще мысль, уже не раз мелькавшая у меня в голове, напоминала о себе, если можно так выразиться, моему сердцу и моей совести. Я разузнавал в Москве о трудностях, которые преподносит дорога в Тобольск в это время года, и все, к кому я обращался, говорили не только о трудностях, с которыми Луиза будет бороться, но и о настоящих опасностях, которые ей придется превозмогать. С этого времени, вполне понятно, меня стало мучить сомнение, что я тем самым вверяю ее собственной самоотверженности несчастную женщину, находящуюся в восьмистах льё от ее родины, от которой она собиралась удалиться еще на девятьсот льё, и не имеющую ни семьи, ни родственников, ни единого друга, кроме меня. Участие, которое я принимал в ее радостях и горестях на протяжении полутора лет своего пребывания в Санкт-Петербурге; покровительство, которое было оказано мне по ее рекомендации графом Алексеем и которому я был обязан местом, милостиво предоставленным мне императором; и, наконец, более всего, тот внутренний голос, который напоминает человеку о его долге в значительных обстоятельствах жизни, когда его выгода вступает в борьбу с его совестью, — все это убеждало меня, что я должен сопровождать Луизу до конца ее путешествия и передать ее с рук на руки Алексею. К тому же я сознавал, что если она поедет из Москвы одна и в дороге с ней произойдет какое-нибудь несчастье, то я буду не только горевать, но и всю жизнь упрекать себя в этом. Так что я принял решение (ибо понимал все нежелательные последствия, какие могла иметь для меня при моем положении подобная поездка, на которую я не испросил разрешения у императора, что, вероятно, будет плохо истолковано) сделать все, что будет в моей власти, чтобы уговорить Луизу отложить свое путешествие до весны, а если она будет упорствовать в своем решении — поехать вместе с нею.