— Вот приказ, — продолжал император, подписывая бумагу, подготовленную заранее и уже скрепленную печатью. — Согласно ему ты получаешь в свое распоряжение людей, лошадей и экипажи. Теперь ты отвечаешь мне за нее головой.

— Так точно, государь!

— А когда вернешься, — заявил император, — и привезешь мне письмо от этой дамы, где будет сказано, что она прибыла на место без происшествий и довольна тобой, то станешь подпрапорщиком.

Иван упал на колени и, забыв о солдатской дисциплине, заговорил на своем простонародном языке:

— Благодарствую, батюшка!

И император, как ему это было привычно делать со всеми, даже с последним мужиком, подал Ивану руку для поцелуя.

Луиза попыталась было встать на колени и поцеловать вторую руку у императора, но тот ее остановил.

— Довольно, — произнес он, — вы благочестивая и достойная женщина. Я сделал для вас все, что мог. А в остальном да хранит вас Господь!

— О государь! — воскликнула Луиза. — Вы для меня воплощенное Провидение! Благодарю, благодарю! Но я, что я могу для вас сделать?

— Когда будете молиться за своего ребенка, — ответил император, — помолитесь заодно и за моих детей.

И, подав знак рукой, он вышел.

Когда Луиза вернулась к себе домой, ее ждала небольшая шкатулка, присланная императрицей.

В ней были тридцать тысяч рублей.

Было решено, что Луиза выедет в Москву на следующий же день и там оставит своего ребенка у графини Ваненковой и ее дочерей. Я со своей стороны добился у Луизы разрешения сопровождать ее до Москвы, второй российской столицы, которую уже давно собирался посетить. Луиза велела Ивану добыть экипаж и лошадей к восьми часам утра следующего дня.

К назначенному часу карета была готова, вследствие чего у меня сложилось весьма высокое мнение о пунктуальности Ивана. Бросив взгляд на экипаж, я с удивлением отметил, что он одновременно и прочен и легок; но, когда в углу дверцы я увидел знак императорских конюшен, удивление мое прошло. Иван воспользовался правом, предоставленным ему приказом императора, и выбрал лучший из придворных экипажей.

Луизе не терпелось отправиться в путь. Она вся сияла; все ее страхи ушли, все опасения исчезли. Еще накануне она решила отправиться в путь чуть ли не пешком и без всяких средств, а осуществляла свой замысел, пользуясь всеми мыслимыми удобствами и покровительством императора. Экипаж был утеплен мехом, поскольку, хотя снег

еще не выпал, воздух был уже холодный, особенно по ночам. Мы с Луизой сели в экипаж; Иван устроился рядом с возницей на козлах, и по его свистку мы понеслись словно ветер.

Кто не путешествовал по России, тот не имеет ни малейшего представления о быстрой езде. Между Санкт-Петербургом и Москвой семьсот двадцать семь верст, что составляет около ста девяноста французских льё, и их преодолевают, если только хорошо платят возницам, за сорок часов. А теперь поясним, что означает в России хорошо платить возницам.

За каждую лошадь платят из расчета пяти сантимов за четверть льё, что составляет примерно семь или восемь французских су за перегон. Это то, что идет хозяевам лошадей, но нас это даже не касалось, так как мы ехали за счет императора.

Что же касается возницы, то его чаевые, которые не являются обязательными, зависят от великодушия путешественника; восемьдесят копеек за перегон в двадцать пять-тридцать верст, то есть за расстояние в шесть-семь льё кажутся ему настолько значительной суммой, что, подъезжая к почтовой станции, он еще издали не преминет крикнуть: «Поспешай! Поспешай! Орлов везу!» — это означает, что ему надо ехать со скоростью птицы, имя которой он позаимствовал, чтобы назвать им щедрого путешественника. Если же, напротив, возница недоволен и ему платят мало или не платят вовсе, он подъезжает к станции обыкновенной рысью и с выразительной гримасой на лице, извещая тем самым, что везет всего лишь ворон.

Около каждой почтовой станции обычно стоят человек пятнадцать — двадцать крестьян с готовыми к дороге лошадьми, поджидая прибытие какой-нибудь почтовой кареты или каких-нибудь саней и коротая время в игре, поскольку русские крестьяне любят играть, но играют они по-детски — для развлечения, а не для выигрыша. Едва только завидится почтовая карета, то, коль скоро она везет орлов, всякие игры прекращаются, все бросаются наперегонки: лошадей распрягают еще до того, как они останавливаются, и овладевают правой постромкой, которая представляет собой обыкновенную веревку; каждый поочередно хватает веревку, ставя свою руку рядом с рукой товарища до тех пор, пока, три или четыре раза перехватив одними и теми же руками веревку, не проходят всю ее длину, и тому, чья рука ложится на ее конец, достается везти экипаж от этой станции до следующей. Тотчас же под восторженные крики товарищей он бросается к своим лошадям: все помогают ему впрячь их, и через секунду новая упряжка пускается в путь. Если же, напротив, едут вороны, все происходит куда спокойнее, хотя и точно таким же образом; меняются только правила игры: теперь проигрывает тот, кому приходится везти седоков; поэтому, перехватывая веревку, каждый пускается на хитрости, лишь бы жребий не пал на него, и тот, на кого указал случай, под гиканье товарищей направляется с поникшей головой к своим лошадям, запрягает их и, не торопясь, пускается в путь.

Но стоит кучеру отъехать, он, сколь бы ни умеренны были чаевые, оживляется и начинает разговаривать с лошадьми, ибо никогда не прибегает к кнуту, лишь голосом ускоряя или замедляя их бег. Правда, ничего не бывает приятнее его похвал, так же как ничего не бывает оскорбительнее его упреков; если лошади бегут хорошо, то они у него «ласточки», «голубки»; тогда он зовет их «сестричками», «подружками», «крошками»; если же они бегут плохо, то превращаются у него в «черепах», «слизняков», «улиток», и он сулит им на том свете подстилку еще хуже, чем она была обычно на этом; эта угроза у них возвращает лошадям весь их пыл, и они снова пускаются бежать со скоростью ветра.

И как только они начинают нестись во весь опор, русского кучера уже ничем не остановишь, начинаются скачки с препятствиями: ров, бугор, гать, поваленное дерево — он преодолевает все; опрокинув вас, он поднимается, ничуть не тревожась о себе самом, и с радостным видом подбегает к дверце; первое слово, которое он при этом произносит: «Ничево», то есть «Пустяки», а второе — «Небось», то есть «Не пугайся». Каков бы ни был ваш чин и звание, формулировка не меняется ни в чем; как бы серьезно ни было ваше ранение, лицо, представшее у вашей дверцы, всегда улыбается.

Когда в дороге случается мелкая поломка, он тотчас же исправляет ее. Если сломается ось, он срубит ближайшее дерево топориком, который русский крестьянин всегда носит при себе и который заменяет ему все прочие инструменты. В один миг дерево срублено, разделано, отесано, новая ось на месте — и экипаж продолжает путь. А если лопнут постромки, причем так, что их нельзя вновь связать, го русскому крестьянину достаточно нескольких мгновений, чтобы сплести еще более прочную веревку из березового лыка, и перепряженные лошади по первому знаку своего хозяина пускаются в путь.

Помимо прочего, кучер производит в пути такой шум своими понуканиями лошадей и своими песнями, его так мало заботит карета, которую его упряжка тащит за собой и в которой трясутся его орлы или вороны, что часто он не замечает, к примеру, как передок экипажа отцепляется. Он продолжает мчаться во весь дух, оставив кузов на дороге, и лишь на почтовой станции замечает, что потерял своих седоков. Тогда он возвращается назад, сохраняя превосходное настроение, определяющее сущность его характера, подъезжает к ним, произнося «Ничево», поправляет сцепку и снова пускается в путь, добавляя: «Небось».

И хотя мы были зачислены, как легко догадаться, в разряд орлов, наш экипаж, благодаря предусмотрительности Ивана, оказался столь прочен, что происшествий подобного рода с нами не случилось, и мы в тот же вечер приехали в Новгород, старинный и могущественный город, взявший себе девизом русскую поговорку: «Никто не устоит против Бога и Великого Новгорода!»