— Крушите! Ломайте! Сегодня же сровняйте этот павильон с землей!

К вечеру павильон был снесен до основания.

На другой день, на рассвете, карета князя ждала нас у ворот имения; мы сели в нее, увозя с собой ящик с останками, прикрытый, словно гроб, черным сукном с серебряным крестом.

— В Макарьевский монастырь, — велел князь кучеру.

Приехав туда, мы увидели монахов, собравшихся во дворе. Ящик поместили в усыпальницу князей Грубенских, а затем при нас отслужили панихиду об упокоении души княгини Варвары.

В тот же вечер князь Данила Борисович, последний из рода князей Грубенских, отбыл в Санкт-Петербург; он взял с собой только меня, а остальных слуг отпустил и дал им вольную.

Три года спустя он умер, не забыв упомянуть в своем завещании меня и Якова Безухого.

Молва о нашей таинственной работе и сломке розового павильона быстро разошлась среди народа. Поскольку слуги видели, как мы выносили из павильона черный ящик, стали толковать, что князь нашел ларец, полный золота и драгоценностей; чтобы поддержать этот слух, Данила Борисович по возвращении в Санкт-Петербург сам стал рассказывать, что Яков Безухий открыл ему тайник, в который князь Алексей заложил некоторые родовые драгоценности. Все поздравляли князя с удачной находкой, а поскольку нам с Яковом Безухим было велено говорить то же самое, все в этом уверились.

II

— Нет, батюшка, — говорил мне однажды Яков Безухий после своего благополучного заступничества за собак, — нет, в старину люди живали не по-нынешнему. Прежде, если ты был барином, то и жил барином; нынче же, в царствование нашего императора Николая (да хранит его Бог!), все измельчало и стало ничтожным, и величие былых времен с каждым днем чахнет и приходит в упадок; очень может быть, что мир доживает последние годы и вскоре наступит конец света… Ах, батюшка Иван Андреевич, — с тяжелым вздохом продолжал Яков Безухий, — глядя на то, что творится вокруг, я, грешным делом, твержу порой нечестивые слова: «Чем я, Господи, так прогневил тебя, что ты никак не заберешь меня к себе? Ведь моим старым костям давно пора успокоиться вечным сном; тогда мои глаза не глядели бы на нынешние времена и не проливали бы слезы, как сейчас».

Нынче все так измельчало, что служит укором тем, кто видел другие дни. Взять, к примеру, хозяина моего князя Данилу: едва ли наберется у него тысяча душ, а в этом имении осталось всего лишь тридцать или сорок слуг! Разве это дворня для такого дома, как наш? Я-то знаю, что у барина — прекрасные псы, но тебе известно, что без меня несчастную свору извели бы.

Стало быть, остались только собаки.

А где же песенники, где егери, где карлики и шуты, где арапы и немые? Ведь раньше они были частью — слышишь, неотъемлемой частью?! — всякого мало-мальски уважающего себя дома. Ну а теперь, Иван Андреевич, попробуй-ка их найти. Ты и следа их не сыщешь, и не только у моего хозяина, но, смею сказать, у любого русского барина — все господа сегодня живут с удручающей скаредностью. Готов побиться об заклад, что ты не встретишь у нынешних дворян ни одного кучера, умеющего править шестеркой рысаков, — все теперь разъезжают в каретах, убого запряженных парой лошадей, и не боятся, что их примут за людей мелкого ранга или купцов.

Да и на что этим господам лошади? Мы дошли до такой срамоты, когда в какую-нибудь невзрачную коляску закладывают всего одну кобылу; лакей сядет там, спокойно сложа руки крестом, подле хозяина, а барин, сделавшись кучером своего слуги, везет его!.. Ах, любезный Иван Андреевич, это я вам говорю, а мне вы можете верить, тошно видеть, до чего мы низко пали. Просто-напросто можно сказать, что нет сегодня на земле никакого благородства, и, Бог знает, к чему еще это может привести!

Поглядите только, до чего дошли наши дворяне! Одни из них занялись без зазрения совести торговлей, другие женились на купчихах и сами ведут конторские книги. Почему бы им не отпустить вдобавок бороды и не носить штанов, заправленных в сапоги, и кумачовую рубаху навыпуск? Да хоть бы они от этого богатство какое получили! Куда там! Они лишь пуще увязают в долгах; всяк должен больше, чем сможет скопить за всю свою жизнь; что касается доходов, то господа эти без конца жалуются, как долго приходится ждать платежей.

Ах, если бы их отцы, деды и прадеды (Царствие им Небесное!) могли выйти из своих могил, они тут же отправили бы своих любезных детушек и внучков на конюшню⁶, чтобы их там высекли по доброму старому заведению и прописали бы им такие славные припарки кнутом и розгами, что те, должно быть, поостереглись и стали бы жить иначе.

Вот, батюшка, к примеру, наш господин Данила Борисович. У него еще осталось около тысячи душ, стало быть, хозяин мог бы жить по-барски. Ну, и разве он похож на барина? Князь учился в Москве, в каком-то ниверситете (так, что ли их называют? Я в этом не смыслю!), словно какой-нибудь сын лавочника с Кузнецкого моста или с Большой Миллионной, и сидел там, сказывают, на одной скамье рядом с сыновьями сапожников и портных!.. Признаться, мне с трудом в это верится. Эх, Иван Андреевич, вы человек благоразумный и основательный, так скажите мне, ради Бога, возможно ли, чтобы сапожники да портные водили дружбу с князем? И к чему это привело? Ни сапожников, ни портных он не облагородил, а сам набрался у них известных вам манер.

Когда барин сюда приехал, что он приказал первым делом? Вместо того, чтобы устроить прекрасную охоту или закатить для соседской знати один из тех пиров, какие устраивали его предки, хозяин велел:

«Повесить и утопить собак!»

Я его прощаю, ведь этот приказ не был исполнен… Так вот, барин предпочел ходить на посиделки в мужичьи избы, плясать с мужицкими дочками, заставлять стариков рассказывать сказки о царе Иване Грозном или же снова и снова повторять старинные песни казаков и стрельцов! Разве это забавы, достойные князя? Не говоря уж о том, что он скупает по безумным ценам старые книги да образа.

Как-то раз барин увидел старого нищего слепца, который пел гнусавым голосом, прислонясь к базарной ограде, старинную песню в честь святого Владимира. Ах, святые заступники! Слушая эту песню, князь дрожал от удовольствия. Он схватил нищего за руку, заставил его сесть в карету и повез к себе в имение. Приехав туда, барин отвел старого оборванца прямо в свой кабинет и усадил его в красивое бархатное кресло. Когда нищий там удобно устроился, хозяин стал поить его водкой и вином, потчевать отборными яствами с собственного стола, а затем попросил — хотя мог попросту приказать, а в случае отказа отправить бездельника на конюшню — попросил его снова спеть песню о святом Владимире. Увидев тогда, что князь над ним не смеется, старый оборванец запел во всю мочь свой гимн и пропел его от начала до конца, а князь изволил самолично слушать его пение как что-то стоящее. Три дня, батюшка, — вы сами, будучи здесь, это видели — целых три дня барин держал в доме этого грязного нищего; три ночи этот старый пес нежился на пуховой постели; когда же он пропел все свои песни, князь дал ему двадцать рублей, всякой одежды и велел отвести туда, где он его встретил. При этом хозяин весь светился от радости и повторял:

«Эти песни — просто золото, чистое золото! Я все отдал бы за такие сокровища, все, вплоть до последней десятины земли!»

Ну, Иван Андреевич, разве это не безумие?

А когда князю приходит на ум заниматься раскопками, как он говорит, час от часу не легче! Тогда по его приказу не щадят даже старые могилы. Да простит его Господь за то, что он тревожит покой мертвецов в их последнем приюте! Разве вы сами не видели, как барин берет в руки заступ и роет землю, стоя между двумя мужиками? А когда Данила Борисович натыкается на какую-нибудь старую медную безделушку или выщербленный глиняный сосуд, непригодный даже как миска для собаки, он прыгает от радости и заворачивает все найденные вещи в бумагу, словно ожерелье или браслет царицы.