Когда я помру, Яшка, и меня положат в семейном склепе, у ног родителя моего, ты закажешь по мне в церкви сорок обеден; кроме того, ты попросишь записать меня в синодик, чтобы братия во все годы молились за упокой моей души. Ты должен обязательно присутствовать сам при внесении моего имени в синодик, ведь эти прохвосты-попы — такие хитрые бестии!

Кстати, Богоматерь нашей церкви крайне нуждается в жемчужном ожерелье и серебряном алтарном покрове — каюсь, я делал вид, что не замечал этой надобности. Управляющий, кому я передам с тобой записку, вручит тебе жемчуг и слиток серебра, которые тебе потребуются. Ты закажешь обе вещи в Москве, но не у прощелыги Зубрилова — он утверждает, что я должен ему две тысячи рублей, а зная, что ему никогда не видать этих денег, может удержать их из стоимости жемчужного ожерелья и серебряного покрова Богородицы. Ах, проклятый сукин сын! — вскричал князь. — Пусть он только попадется мне в руки, ему несдобровать!»

С этими словами барин вскочил, сжав кулаки, схватил свой хлыст и принялся расхаживать по комнате большими шагами.

Но тут плохо закрытый ставень ударил в стену под натиском ветра.

Князь побледнел и затрепетал.

«О Господи, смилуйся над моей душой!» — воскликнул он.

«Да разве вы не видите, барин, — сказал я, — что это пустяки. Просто хлопнул ставень, только и всего».

«Для тебя все — пустяки… — возразил князь. — Так на чем мы остановились? А! Припоминаю. Тебе не надо покупать шелк для обивки моего гроба, так как мой двоюродный брат, князь Владимир в прошлом году поехал в Париж, и я дал ему денег, чтобы он купил мне кусок лионского шелка. Стало быть, ты употребишь его на обивку гроба. Однако у меня есть опасение на этот счет».

«Какое опасение, батюшка?» — спросил я.

«Кажется, князь Владимир ведет в Париже беспорядочную жизнь и спускает за карточным столом огромные суммы. А я знаю, что значит быть игроком. Он спокойно может промотать мои деньги, как и свои, не тревожась о том, что из-за него я рискую отправиться на тот свет в непристойном виде и предстать перед Отцом Небесным как голодранец.

Ты позовешь на мои похороны всю местную знать, а также всех мелкопоместных дворян, так как я хочу, чтобы мои похороны были пышными и на них собралось много народа. Только не приглашай Корчагина, я ненавижу его всей душой. Под предлогом, что его род ведет начало от Рюрика, он держит себя со мной заносчиво, а это меня страшно злит, поскольку я считаю себя во всех отношениях выше его. И, главное, не забудь надеть мне на голову шапку из золотой парчи, расшитой жемчугом. Ты сам проследишь, чтобы шапку приготовили надлежащим образом, а то нынче головные уборы шьют так скверно, что у них нет ни формы, ни фасона».

«Я все сделаю, ваша милость, будьте покойны. Но теперь, когда буря утихла и совсем рассвело, не лучше ли вам немного вздремнуть?»

Князь Алексей последовал моему совету и снова лег в кровать. Я расположился в соседней комнате, чтобы поспешить к нему по первому зову.

Я слышал, что барин ворочается в постели, как человек, который не может заснуть. Наконец, он позвал меня жалобным голосом.

«Садись здесь», — велел мне князь, когда я вошел, и указал на стул, стоявший у его изголовья.

Я повиновался.

«Послушай, бедный мой Яшка Безухий, — сказал барин, — я полностью доверяю одному тебе и хочу перед тобой исповедаться. Я боюсь, как бы мне не умереть после всех этих знамений от той или другой напасти, какие человек вечно встречает на своем пути, когда и не помышляет ни о чем таком. Тогда мне пришлось бы уйти в мир иной, не исповедовавшись и не получив отпущения грехов. Вот что я хочу от тебя: если я помру внезапно и без прощения, ты дойдешь пешком — слушай хорошенько — с посохом богомольца до самой Москвы, попросишь свидания у митрополита, исповедуешься ему вместо меня да исполнишь за меня епитимью, какую он наложит. Тогда, надеюсь, моя бедная душа обретет хоть какой-то покой. Сделаешь ли ты это, Яшка?»

«Сделаю, батюшка, — ответил я, — так же, как отдал бы за вас свою жизнь».

«Ну что ж, тогда слушай», — сказал князь.

И он поведал мне страшную историю.

VI

— Наконец-то! Значит, сейчас я узнаю историю княгини Варвары!

— Пока нет, Иван Андреевич, пока нет, — отвечал Яков Безухий, — всему свое время; нам придется начать с истории княгини Марфы Петровны.

Княгиня Марфа Петровна натерпелась в своей жизни много горя, и на ее долю выпало мало счастливых дней; была она истинная мученица — Царство ей Небесное!

Родитель ее, князь Петр Иванович, сначала отказал в руке дочери моему барину, прошлое которого не внушало ему большого доверия; но случилось так, что князь Алексей, последовавший за графом Орловым в турецкий поход, был послан им к императрице Екатерине, чтобы доложить о недавней победе в Чесменском сражении. И когда цари-на спросила у молодого человека, что она может для него сделать, князь Алексей, страстно влюбленный в прекрасную Марфу Петровну, ответил, что больше всего на свете хочет жениться на дочери любимца Екатерины — Петра Ивановича Тростенского.

Ничего на это не сказав, императрица тотчас же села за свой письменный стол и набросала следующее письмо:

«Принимая во внимание услуги, оказанные нам князем Алексеем Петровичем Грубенским, и желая вознаградить его за добрую весть, которую он принес, мы желаем, чтобы тебе было угодно выдать за него твою дочь, Марфу Петровну, и просим сыграть без промедления свадьбу.

Да хранит тебя Всевышний под своим святым попечением.

Любящая тебя Екатерина».

Получив это письмо, а точнее, читая его, князь Тростен-ский сначала содрогнулся, а затем положил три земных поклона перед иконой Христа и произнес:

«Да будет исполнена воля Екатерины. Все мы во власти Бога и царицы».

Две недели спустя сыграли свадьбу.

Празднество вышло невеселым — новобрачная шла на свадебный обряд с похоронным видом; вследствие этого, опасаясь, как бы ее печаль не была дурно истолкована, застолья почти не устраивали, а на балу гости лишь станцевали полонез и разъехались.

Венчание состоялось в Санкт-Петербурге, но почти сразу же после свадьбы князь уехал в свое имение и увез молодую жену в дом Грубенских.

Прошло полгода, но люди не знали, как живут новобрачные: в усадьбу никого не пускали, а те, кому доводилось случайно увидеть княгиню Марфу, могли заметить на ее лице следы невыразимой печали.

Мало-помалу князь Алексей зажил прежней своей жизнью и стал частенько оставлять жену совсем одну. Барин не принимал гостей, предпочитая развлекать себя всякими праздниками, охотой и прочими забавами, на которые приглашали его соседи-помещики.

Из-за этого в жизни у княгини не было никакой радости, и вскоре замужество ей опостылело. Князь же, которому, видимо, надоело докучливое уныние жены, обращался с ней крайне грубо, и нередко в доме, особенно в спальне княгини, поднимался такой переполох, что, как говорится, хоть всех святых выноси; говорили даже, что, когда князь возвращался пьяным или напивался дома, он не довольствовался одними попреками, а прибегал к насилию, следы которого надолго оставались на лице и руках бедной женщины.

Княгиня была женщина кроткого и терпеливого нрава и на все выходки мужа отвечала одними слезами; однако эти кротость и терпение не только не укрощали князя, а лишь еще больше его распаляли.

Он начал изменять жене; сначала во время своих поездок в Санкт-Петербург, а затем взял на содержание нескольких ливонских девок; в конце концов барин завел себе любовниц прямо в имении, как уже было сказано. Между тем княгиня никогда никому не жаловалась, свыклась со своим горем и таила его в глубине души.

Мало-помалу князь Алексей, равнодушный к жене, возненавидел ее и прекратил с ней всякие отношения, и, вероятно, род его закончился бы на нем, если бы еще в первый год супружества княгиня не произвела на свет сына — князя Бориса Алексеевича.