В семь часов начинался бал. Его открывали княгиня Марфа с губернатором, танцевавшие полонез.

В десять часов бал заканчивался, и все переходили в главную галерею, где должны были показывать пастораль. Между тем, невзирая на шум, который поднимали во время этого перехода гости, музыканты играли итальянские напевы, с трудом заглушавшие топот ног.

Зрители занимали места, и занавес поднимался.

Публика смотрела, как из-за дерева выходит героиня. Чаще всего эту роль исполняла, пока была молодой, Дуняшка, ткача Егора дочь, писаная красавица, о которой шла молва не только в Макарьеве, но и на двадцать верст кругом. Ее подобранные наверх волосы были напудрены и украшены цветами. Хорошенькое личико Дуняшки казалось еще привлекательнее благодаря двум-трем искусно прилепленным мушкам. На ней было роскошное голубое атласное платье, а в руке она держала пастушеский посох, украшенный розовыми бантами.

Поклонившись зрителям, Дуняшка подходила к князю и произносила еще одно поздравление в виршах, написанное все тем же Семеном Титычем.

Как только Дуняшка заканчивала читать эти вирши, появлялась ее подруга Параша, наряженная пастушком: в камзоле, жилете и атласных штанах, с напудренными волосами. Пастух с пастушкой начинали говорить стихами о любви и об овечках. Затем они садились рядом и принимались так нежно и любовно ласкать друг друга, что даже старики дрожали от удовольствия, а молодые просто млели ог восторга.

Титычу пришлось изрядно потрудиться, прежде чем он научил красоток произносить его стихи надлежащим образом. Поскольку обе девки были неграмотны и к тому же страшно ленивы, они заявляли, что не понимают со слуха виршей нашего пиита и, стало быть, не могут их запомнить. Тогда князь Алексей велел позвать Василису с Уль-яшкой; эти мегеры явились с пучками розг и задрали упрямицам юбки, так что на другой день каким-то чудом Дуняшка с Парашей знали свои роли назубок и даже не нуждались в подсказках.

Обычно все были весьма довольны пасторалью; князь Алексей приказывал позвать Титыча, чтобы он принял заслуженные поздравления, но, как правило, пиит не мог предстать перед князем, ибо спал после попойки; но это не мешало ему каждый год выдавать славную пастораль. Дай ему Бог Царствие Небесное!

В час ночи накрывали ужин, во время которого подавали не больше шестидесяти блюд, под предлогом того, что много есть ночью вредно для здоровья; но зато вина и ликеров было вдоволь. Каждый был обязан осушить до дна свой бокал, иначе князь приказывал вылить вино на голову и одежду того, кто не пил подобающим образом.

После ужина все разбредались куда хотели.

Князь Алексей в сопровождении пятнадцати — двадцати ближайших друзей удалялся в один из садовых павильонов. Первым делом все спешили избавиться от лишней одежды; затем по приказу князя наливали большую золотую чашу кипрского вина. Выпив вино залпом, барин передавал чашу одному из своих друзей, тот — следующему и далее по кругу.

Когда последний из гостей осушал чашу, князь восклицал:

«Да спустятся к нам обитательницы Олимпа!»

Тотчас же появлялись двадцать барынек в нарядах языческих богинь; среди них были девять муз и три грации, и все они пленяли своей молодостью и красотой.

Девушки принимались петь и плясать: их пляски радовали взор, а песни веселили душу. И когда князь видел, что гости распалились как следует, он восклицал:

«Римляне, похищайте своих сабинянок!»

Каждый хватал девушку, которая пришлась ему по вкусу, и спешил скрыться со своей добычей.

Вот как, любезный Иван Андреевич, обычно завершались именины князя.

V

— А как же княгиня Варвара с ее розовым павильоном, черным ящиком и надписью на стене? — спросил я Якова Безухого. — Сдается мне, что мы слегка об этом позабыли.

— Нет, нет, напротив, Иван Андреевич, мы сейчас до этого дойдем. Я рассказываю тебе обо всех событиях по порядку, но не так, как они произошли, а так, как я их запомнил.

Стало быть, князь Алексей, как ты сам знаешь, был без ума от охоты, но больше всего он любил ходить на медведя. В те времена леса еще не были так порублены, как теперь, и в них водилось много всякого зверя. Каждую зиму мы почти всегда поднимали медведей тридцать, не меньше.

Вот как это происходило.

Как только зима давала о себе знать, князь посылал человек сорок в окрестные леса на поиски медвежьих берлог. Всех княжеских крепостных и даже крестьян соседских помещиков предупреждали об этом заранее, и они непременно приходили в имение сообщить о своих находках, ведь все знали, что барин щедро заплатит тому, кто принесет ему хорошую новость и тем самым даст потешиться любимой охотой.

Князь обычно сходился с медведем врукопашную и не терпел, чтобы кто-то другой убивал зверя. Он наказывал всем строго-настрого:

«Бросайтесь на мишку, лишь если он повалит меня на землю и примется драть, а без того не трогайте косолапого и дайте мне самому с ним расправиться, если вам дороги ваши головы».

Барин шел на зверя не с ружьем или пикой, а с обычным ножом и рогатиной; и я могу поклясться, батюшка, что он собственноручно убил более ста пятидесяти медведей. Частенько князь попадал в опасные переплеты и дважды думал даже, что ему не уйти живым. Первый раз косолапый чуть бедро ему не выел, а в другой раз взял его в охапку так, что у него все косточки захрустели, — то был единственный случай, когда барин позвал нас на помощь. Тогда его бездыханным увезли на санях; он захворал и едва не помер. Но Господь смилостивился над нашим хозяином, и он поправился.

Осенью, когда мы отправлялись на охоту в отъезжие поля, нам порой приходилось оставаться вдали от дома недель по шести. В таких случаях барин брал с собой всех своих собак и слуг. Четыреста доезжачих с тысячей гончих, сто пятьдесят псарей и двести — триста мелкопоместных дворян сопровождали князя. Порой нам встречались по дороге еще два-три знатных господина, столь же богатых, как барин; так что мы походили скорее на войско, идущее на войну, нежели на благородных господ, собравшихся поохотиться.

Иногда мы заезжали к Петру Алексеевичу Муранскому. Это был очень богатый барин, но характера невеселого; объяснялось это тем, что был он немощен от природы, да вдобавок страдал ревматизмом, из-за которого ему приходилось ходить лишь на костылях; впрочем, это не мешало старику, когда он слышал звуки наших охотничьих рожков, крики и конский топот, выходить нам навстречу на крыльцо.

Как-то раз — теперь слушай хорошенько, батюшка, ведь мы подходим к тому жуткому происшествию! — князь приехал к этому барину в отвратительную погоду. Дождь лил как из ведра, и дул такой сильный ветер, что одного казака даже сбросило с лошади. Нечего было и думать следовать дальше в такое ненастье, и, вместо того чтобы задержаться у Муранского ненадолго, нам пришлось у него заночевать. Все кое-как разместились. Муранский хотел по-дружески уступить князю Алексею свою комнату, но тот, как всегда, отказался. Поэтому нашему барину предоставили отдельный домик из двух комнат, где давно никто не жил. Князь, само собой разумеется, лег в той комнате, где стояла кровать, а я — в другой, на коврике, который мне постелили на полу.

Я заметил, что князь весь день пребывал в крайнем унынье; впрочем, такое уже случалось с ним в последнее время в каждую годовщину 14 октября.

Утром, проезжая мимо небольшой церкви, барин спешился, вошел в нее и принялся истово молиться, тяжело вздыхая и без конца осеняя себя крестом.

Вечером князь, как обычно, улегся спать, но не стал со мной говорить. Правда, он спрашивал меня дважды или трижды:

«Яшка, ты ляжешь в соседней комнате?»

И я всякий раз отвечал ему:

«Да, ваша милость».

Ближе к полуночи буря усилилась; ветер, врывавшийся в дом через печные трубы, дул со страшной силой; в его завываниях слышались стенания и плач, так что даже щемило сердце; ставни с грохотом хлопали о стены, а ветви деревьев время от времени так скрипели, что нас бросало в дрожь.