Этот предсмертный крик замер без всякого отклика, не вызвав никакого сочувствия. Те, что его испустили, неверно оценили свою эпоху и ошиблись на столетие!

Когда императору доложили об этом происшествии, он рассерженно топнул ногой и воскликнул:

— Почему меня вовремя не поставили в известность об этом? Теперь меня будут считать более жестоким, чем сам Господь!

Однако во время исполнения приговора никто не осмелился взять на себя ответственность и отложить казнь; так что через несколько минут после того, как двое случайно оставшихся в живых выкрикнули свои призывы, они уже соединились в мире ином с тремя своими товарищами.

После этого настала очередь приговоренных к ссылке; им прочитали приговор, по которому они лишались всего на этом свете: званий, орденов, имущества, семей; затем к ним подошли исполнители казни и, срывая с них эполеты и ордена, бросали их в огонь, выкрикивая:

— Вот эполеты изменника! Вот ордена изменника!

Затем, наконец, беря из рук солдат шпагу каждого из осужденных и держа ее за острие и эфес, палачи ломали ее об голову хозяина, говоря при этом:

— Вот шпага изменника!

Когда эта церемония завершилась, палачи, наугад беря из кучи серые холщовые блузы, какие носит простонародье, надевали их на приговоренных к ссылке, с которых они перед этим снимали мундиры; после этого ссыльных заставили спуститься по лестнице и развели обратно по камерам.

Место казни опустело; на нем не осталось никого, кроме часового, стоявшего на страже у эшафота с пятью виселицами, на которых раскачивались тела казненных.

Я вернулся к Луизе и застал ее в слезах: она стояла на коленях и молилась.

— Ну, как? — спросила она меня.

— Что ж, — сказал я, — те, кому суждено было умереть, умерли, те, кому суждено было жить, будут жить.

Луиза продолжила молиться, с выражением бесконечной признательности подняв глаза к Небу.

Завершив молитву, она спросила меня:

— Сколько отсюда до Тобольска?

— Почти восемьсот льё, — ответил я.

— Это меньше, чем я думала, — сказала она, — спасибо.

С минуту я молча смотрел на нее, начиная проникать в ее замысел.

— Почему вы меня спрашиваете об этом? — спросил я.

— Неужели вы не догадались?

— Но сейчас это невозможно, Луиза, подумайте о своем положении.

— Друг мой, — промолвила она, — будьте спокойны. Я знаю обязанности матери по отношению к ребенку, точно гак же, как знаю и ее обязанности по отношению к отцу этого ребенка: я подожду.

Я склонился перед этой женщиной и поцеловал ее руку с таким благоговением, как если бы она была королевой.

Той же ночью ссыльных отправили по этапу и эшафот разобрали; на рассвете не оставалось уже никаких следов происшедшего, и посторонние люди могли подумать, будто все это пригрезилось им во сне.

В том, что мать Ваненкова и его сестры хотели заранее знать дату казни, был определенный смысл: на пути из Санкт-Петербурга в Тобольск осужденные обязательно должны были проехать через Ярославль, который находится в шестидесяти льё от Москвы, и женщины надеялись, что им удастся увидеться там с Алексеем.

Как и в прошлый раз, Григорий был радушно принят Ваненковыми; они уже две недели как были готовы к поездке и запаслись подорожными. Так что, успев лишь поблагодарить того, кто доставил им драгоценную весть, они, не теряя ни минуты, сели в кибитку и, не сказав никому ни слова о цели своего путешествия, отправились в Ярославль.

В России путешествуют быстро: выехав утром из Москвы, Ваненковы ночью прибыли в Ярославль, где с великой радостью узнали, что осужденных еще не провозили через него. Поскольку пребывание Ваненковых в этом городе могло вызвать подозрение, а к тому же, вполне вероятно, чем больше они были бы на виду, тем неумолимее вели бы себя стражники, графиня и ее дочери отъехали в сторону Мологи и остановились в небольшой деревеньке. В трех верстах от этого места находилась изба, где ссыльные должны были делать остановку для смены лошадей: унтер-офицеры и ефрейторы, сопровождавшие осужденных, обычно получали строгий приказ ни при каких обстоятельствах не менять лошадей в городах и селах; поэтому женщины расставили по пути следования этапа толковых и деятельных слуг, которые должны были предупредить их о его приближении.

Прошло два дня, и один из слуг графини примчался сообщить ей, что первая партия, состоящая из пяти подвод, приближается к пересыльному пункту и что фельдфебель, командующий конвоем, послал двух своих подчиненных в деревню, скорее всего за лошадьми. Графиня тотчас же села в свой экипаж и, пустив лошадей вскачь, направилась к пересыльному пункту; подъехав к нему, она остановилась на дороге и жадным взором стала смотреть сквозь приоткрытые ворота внутрь двора: Ваненков в эту партию не входил.

Минут через пятнадцать привели лошадей; ссыльные расселись по подводам и тотчас же на большой скорости уехали.

Через полчаса прибыла вторая партия и, как и первая, остановилась в избе; двоих из конвоя отправили за лошадьми, и, как и в первый раз, примерно через полчаса они их привели; затем, как только лошадей впрягли, ссыльные на полной скорости отправились в путь: Ваненкова не было и среди этой партии.

Как ни жаждала графиня поскорее увидеть сына, ей в то же время хотелось, чтобы он приехал как можно позже: чем позже он приедет, тем больше вероятности, что на ближайшей почтовой станции лошадей не будет, поскольку их заберут первые проследовавшие партии; тогда придется отправиться за ними в город, и остановка ссыльных окажется более длительной, что наилучшим образом отвечало бы планам несчастной матери. Все благоприятствовало тому, чтобы ее желание осуществилось: проследовали еще три партии, и Ваненкова ни в одной из них не было, а последняя из этих партий задержалась более чем на сорок пять минут, так как нужное количество лошадей с трудом нашлось даже в Ярославле.

Едва эта партия отправилась в путь, как прибыла шестая; слыша, как она подъезжает, мать и дочери инстинктивно схватились за руки: им показалось, будто в воздухе появилось нечто такое, что предупреждает их о приближении брата и сына.

В темноте появился конвой, и невольная дрожь охватила несчастных женщин: плача, они бросились друг другу в объятья, сестры прильнули к груди матери, а мать подняла голову к Небу.

Ваненков сошел с третьей подводы. Несмотря на ночную тьму, несмотря на то, что на нем была гнусная одежда, женщины тотчас же узнали его; когда он направился к избе, одна из сестер собиралась окликнуть его по имени, но мать заглушила ее голос, прикрыв ей рот ладонью. Вместе со своими товарищами Ваненков вошел в избу.

Ссыльные, сошедшие с других подвод, вошли туда вслед за ним.

Начальник конвоя тотчас же приказал двум своим солдатам отправляться за лошадьми; но поскольку один из местных жителей сказал ему, что на обычных почтовых станциях перекладных может не найтись, он велел всем остальным своим подчиненным обыскать окрестности и именем императора забрать всех лошадей, которых удастся обнаружить. Солдаты повиновались, и он остался один со ссыльными.

Во всех других странах подобное поведение начальника конвоя было бы сочтено неблагоразумным, но не в России; в России осужденный, по сути, обречен: в огромной, покорной царю империи бежать на волю невозможно — до того как беглец успеет пройти сто верст, его непременно поймают, до того как ему удастся достичь границу, он неизбежно умрет от голода.

Так что начальник конвоя, фельдфебель Иван, оставшись один, стал прогуливаться взад и вперед у дверей избы, время от времени ударяя хлыстом, который он держал в руках, по своим кожаным штанам, и то и дело останавливался, глядя на распряженный экипаж, стоявший на дороге.

Через минуту дверца экипажа отворилась, оттуда, словно три тени, вышли три женщины и направились к нему. Фельдфебель остановился, не понимая, чего хотят от него три эти видения.

Графиня подошла к нему, заламывая руки, а две ее дочери остались чуть позади.