— А это письмо, смотрите, подписано «Граф Ваненков».

— Да, — подтвердила Луиза, совершенно подавленная.

— Вы не знаете, что сталось с этим человеком?

— Нет. Он мне сказал, что приехал вчера вечером в Санкт-Петербург и немедленно уезжает обратно в Пермь.

— Вам надо заявить в полицию. Ах, если бы полицеймейстером по-прежнему был господин Горголи!

— Заявить в полицию?

— Несомненно!

— Ну а если мы ошибаемся, — спросила Луиза, — если человек этот не мошенник, если этому человеку на самом деле суждено стать спасителем Алексея? Ведь тогда из-за своих волнений, из-за страха потерять несколько жалких тысяч рублей я помешаю его бегству, я во второй раз буду виновницей его вечной ссылки? О нет, лучше рискнуть! А что до меня, то я сделаю все, что будет в моих силах; не беспокойтесь обо мне. Единственное, что я хотела бы знать, действительно ли Алексей в Перми?

— Послушайте, — сказал я, — мне довелось слышать, что конвой, сопровождавший сосланных в Сибирь, несколько дней назад вернулся обратно. Я знаком с одним жандармским поручиком; я схожу к нему и расспрошу его. А вы подождите меня здесь.

— Нет, нет, я пойду с вами.

— Ни в коем случае! Во-первых, вы еще слишком слабы, чтобы лишний раз выходить из дома, вы и так поступили крайне неосторожно, что пришли ко мне, а во-вторых, вы можете помешать мне узнать то, что, по всей вероятности, я узнаю, будучи один.

— В таком случае идите и возвращайтесь как можно скорее; помните, что я вас жду и почему я вас жду!

Отправив слугу за дрожками, я перешел в другую комнату, поспешно закончил одеваться, тотчас же вышел излома и спустя десять минут был у жандармского поручика Соловьева, одного из моих учеников.

Я не ошибся: конвой и в самом деле вернулся три дня тому назад; однако поручик, который им командовал и у которого я мог бы выяснить точные сведения, получил шестинедельный отпуск и намеревался провести его в Москве, в кругу своей семьи. Увидев, до какой степени я огорчен этим известием, Соловьев с такой непринужденностью предложил мне свои услуги, о чем бы ни шла речь, что я, ни минуты не колеблясь, признался ему в своем желании получить достоверные сведения о Ваненкове; и тогда он заявил мне, что нет ничего легче, поскольку фельдфебель, командовавший партией, в которую входил Ваненков, состоял в его роте. И Соловьев в ту же минуту приказал своему слуге сходить к фельдфебелю Ивану и известить его, что он хочет с ним переговорить.

Десять минут спустя фельдфебель явился; у него было одно из тех славных солдатских лиц, одновременно суровых и жизнерадостных, на которых никогда не увидишь смеха, но на которых всегда царит улыбка. И хотя тогда мне еще не было известно о том, что он сделал для графини и ее дочерей, я с первого взгляда настроился в его пользу.

— Вы и есть фельдфебель Иван? — спросил я, подойдя к нему.

— Так точно, ваше превосходительство!

— И это вы командовали шестой партией?

— Я.

— В этой партии был граф Ваненков?

— Гм-гм, — замялся фельдфебель, не понимая, к чему клонятся мои расспросы. (Я увидел его смущение.)

— Не бойтесь ничего, — промолвил я. — Вы говорите с его другом, готовым отдать за него свою жизнь; умоляю вас, скажите мне всю правду.

— Что вам угодно знать? — по-прежнему настороженно спросил фельдфебель.

— Не заболел ли граф Ваненков в дороге?

— Ни на минуту.

— Останавливался ли он в Перми?

— Мы не останавливались там даже для смены лошадей.

— Значит, он продолжал путь безостановочно?

— Да, до Козлова, где, надеюсь, он и по сей час находится в таком же добром здравии, как и мы с вами.

— А что это такое — Козлово?

— Славное сельцо на Иртыше, примерно в восьмидесяти верстах от Тобольска.

— Вы уверены, что он там?

— А то как же! Ведь я получил расписку от местного коменданта и вручил ее позавчера его превосходительству господину обер-полицеймейстеру.

— Стало быть, разговоры о болезни и остановке графа в Перми — это басни?

— В этом нет ни слова правды.

— Благодарю вас, друг мой.

Будучи теперь уверен в своей правоте, я отправился к г-ну Горголи и рассказал ему обо всем, что произошло.

— И вы говорите, — спросил он, — что эта девушка решилась отправиться за своим возлюбленным в Сибирь?

— Бог ты мой! Да, ваше превосходительство!

— Хотя у нее нет больше никаких средств?

— Хотя у нее нет больше никаких средств.

— В таком случае передайте ей от меня, что она к нему поедет.

Я вернулся домой; Луиза ждала меня в моей спальне.

— Ну как? — спросила она, едва увидев меня.

— Ну что ж! В том, что я вам сообщу, есть и хорошее и дурное: ваши тридцать тысяч рублей пропали, но зато граф в дороге не болел; теперь он находится в Козлове, откуда ему вряд ли удастся бежать, но зато вы получите разрешение отправиться к нему.

— Другого я и не желаю, — произнесла она, — только добудьте мне это разрешение поскорее.

Это я ей пообещал, и она ушла, наполовину успокоенная, настолько сильной была ее воля и твердой ее решимость.

Не стоит и говорить, что, расставаясь с Луизой, я предоставил в ее распоряжение все что у меня было, а именно две или три тысячи рублей; на беду, все сбережения, какие мне удалось сделать за время моего пребывания в Санкт-Петербурге, я за месяц до этого отослал во Францию, не предполагая, что они могут мне понадобиться.

Вечером, когда я был у Луизы, доложили о приходе адъютанта императора.

Он явился, чтобы вручить ей приглашение на аудиенцию у его величества, которая была назначена на следующий день, в одиннадцать часов утра, в Зимнем дворце.

Хотя приглашение от императора было добрым предзнаменованием, Луиза, тем не менее, провела беспокойную и тревожную ночь. Я оставался при ней до часу ночи, стараясь изо всех сил ее успокоить, и рассказывал ей все, что мне было известно о добросердечии императора Николая; наконец, я ушел от нее, убедившись, что она немного успокоилась, и дав ей обещание, что на следующее утро заеду за ней и провожу ее во дворец. Я прибыл к ней в девять.

Она была уже готова и выглядела так, как это подобает просительнице: она была одета в черное, ибо носила траур по сосланному возлюбленному, и на ней не было ни единого украшения. Бедное дитя, напомним, продала все, вплоть до столового серебра.

Мы прибыли в назначенный час; я остался в экипаже; она сошла, показала приглашение, ее пропустили, и, более того, с нею пошел сопровождающий дежурный офицер, получивший соответствующий приказ. Он проводил ее в кабинет императора и оставил там одну, попросив подождать.

Прошло десять минут, во время которых, как Луиза мне потом рассказывала, ей два или три раза чуть было не становилось плохо; наконец, в соседней комнате заскрипел паркет, дверь отворилась и появился император.

При виде его Луиза оказалась не в состоянии ни двинуться навстречу, ни отступить назад, ни заговорить, ни хранить молчание; она смогла лишь опуститься на колени, заламывая руки. Император подошел к ней и произнес:

— Я во второй раз встречаюсь с вами, мадемуазель, и каждый раз вы стоите на коленях. Встаньте же, прошу вас.

— О! Это потому, государь, что всякий раз я прошу у вас милости, — ответила Луиза. — В первый раз речь шла о его жизни, а теперь о моей.

— Ну что ж! — улыбаясь, проговорил император. — Тогда успех вашей первой просьбы должен придать вам смелости теперь. Как мне сказали, вы хотели бы с ним соединиться и пришли просить у меня разрешение на это.

— Да, государь, именно этой милости я у вас прошу.

— Но вы ведь ему ни сестра, ни жена?

— Я его… подруга… государь, а он должен нуждаться в подруге.

— А вам известно, что он сослан пожизненно?

— Да, государь.

— За Тобольск.

— Да, государь.

— Иными словами, в края, где солнце и зелень бывают лишь четыре месяца в году, а остальное время там снег и лед.