— Подчиняюсь всему, ваше сиятельство.

— А теперь, — сказал г-н де Сегюр, садясь за письменный стол, — собственноручно отнесите это письмо градоначальнику.

— Нет, нет, благодарю, ваше сиятельство, с позволения вашего превосходительства ноги моей больше не будет в доме человека, который так странно принимает тех, кто являтся к нему по делу.

— Хорошо. Один из моих секретарей проводит вас туда.

— Это уже другое дело, господин граф; в сопровождении любого вашего служащего я готов отправиться хоть в преисподнюю.

— Хорошо. Ступайте же, — промолвил г-н де Сегюр, вручая письмо потерпевшему и приказывая одному из своих чиновников сопровождать его.

Спустя сорок пять минут жалобщик вернулся к послу сияющий от радости.

— Ну, как? — спросил г-н де Сегюр.

— Все объяснилось, ваше сиятельство.

— Вы удовлетворены, как видно?

— Да, ваше сиятельство.

— Признаюсь, вы доставите мне удовольствие, если расскажете, в чем же было дело.

— Нет ничего проще, ваше сиятельство: у его превосходительства графа Брюса был поваром некий крепостной, которому он вполне доверял; и вот четыре дня тому назад этот негодяй сбежал, похитив пятьсот рублей у своего хозяина и, соответственно, оставив свое место свободным.

— Ну, и что же?

— Домогаясь как раз этого места, я и явился к господину градоначальнику.

— А дальше?

— На мою беду, в это самое утро графу сообщили, что повар его арестован в двадцати верстах от Санкт-Петербурга; поэтому, когда камердинер сказал ему: «Ваше сиятельство, это повар», граф подумал, что привели пойманного вора, и так как в эту минуту он был чрезвычайно занят тем, что составлял рапорт императору, то, даже не оборачиваясь, распорядился: «Хорошо, пусть его отведут на конюшню и дадут ему сто ударов плетью». Вот эти самые сто ударов плетью я и получил.

— И господин граф Брюс извинился перед вами?

— Он поступил лучше, ваше сиятельство, — ответил повар, встряхивая на ладони кошелек, полный золота, — он велел заплатить мне по золотому за каждый удар плетью, и теперь я очень досадую, что он приказал дать мне сто ударов, а не двести. Затем он принял меня к себе на службу и обещал, что полученное наказание послужит для меня задатком и будет списываться при каждой моей провинности, так что если только мне удастся быть осмотрительным, то года три или четыре я не буду получать даже пощечин, чему остается только радоваться.

В эту минуту явился адъютант градоначальника и от его имени пригласил господина графа де Сегюра на следующий день к обеду, чтобы отведать стряпню нового повара.

Повар этот прослужил у г-на Брюса десять лет и с пенсионом в шесть тысяч рублей вернулся во Францию, благословляя до последнего своего часа счастливое недоразумение, которому он был обязан своим богатством.

Все эти забавные рассказы, во всех своих подробностях всплывшие один за другим в моей памяти, не слишком успокаивали меня, особенно в сопоставлении с тем, что произошло со мною накануне у цесаревича. Но я был настолько наслышан об удивительной доброте императора Александра, что решил довести до конца историю со своим ходатайством, при всей его необычности для России, и продолжал прогуливаться по парку, по-прежнему надеясь встретить его величество.

Тем не менее я успел уже поочередно осмотреть колонну Григория Орлова, обелиск, воздвигнутый в честь победителя при Чесме, и грот Позиллипо. В течение четырех часов я бродил по этому парку, заключавшему в себе озера, равнины и леса, и понемногу стал терять надежду встретить того, кого я пришел здесь отыскать, как вдруг, следуя по одной из аллей, заметил на боковой дорожке какого-то офицера в форменном сюртуке, поклонившегося мне и продолжившего свой путь. Позади меня садовник подчищал граблями аллею; я спросил у него, кто этот столь учтивый офицер.

— Это император, — ответил он.

Я тотчас же бросился в поперечную аллею, по-видимому наискось пересекавшую тропинку, по которой прогуливался император; и, действительно, не успел я сделать и восьмидесяти шагов, как снова заметил государя; но, увидев его, я не в силах был больше сделать и шага.

Император на мгновение остановился, затем, видя, что почтительность не позволяет мне идти к нему, продолжил свой путь в мою сторону: я стоял на обочине аллеи, а император шел по ее середине; держа шляпу в руке, я ждал его и, пока он приближался, слегка прихрамывая, поскольку рана на ноге, полученная им во время поездки по берегам Дона, недавно открылась снова, мог заметить ту резкую перемену, которая произошла в нем с тех пор, как девять лет назад я видел его в Париже. Лицо его, такое открытое и веселое прежде, было омрачено болезненной грустью, и видно было — об этом, впрочем, говорили во всеуслышание, — что его снедает меланхолия. Но вместе с тем лицо его сохранило выражение такой доброжелательности, что я немного приободрился и, когда он поравнялся со мной, сделал шаг навстречу ему.

— Государь… — начал я.

— Наденьте шляпу, сударь, — произнес он, — слишком холодно, чтобы оставаться с непокрытой головой.

— Если ваше величество позволяет…

— Покройтесь же, сударь, покройтесь.

И видя, что из уважения к нему я не решаюсь подчиниться этому распоряжению, он взял у меня шляпу, одной рукой надел ее мне на голову, а второй рукой ухватил меня за запястье, не давая мне ее снять. Затем, видя, что сопротивление мое ослабевает, он осведомился:

— Чего вы хотите?

— Подать вам прошение, государь.

И я достал из кармана ходатайство. В тот же миг лицо государя омрачилось.

— Знаете ли вы, сударь, преследуя меня здесь, — сказал он, — что я нарочно уезжаю из Санкт-Петербурга, чтобы избавиться от этих прошений?

— Знаю, государь, — отвечал я, — и признаюсь самому себе в дерзости моего поступка; но, быть может, это прошение имеет больше права, чем какое-либо иное, на доброжелательное отношение со стороны вашего величества: на нем стоит рекомендательная приписка.

— Кого же именно? — живо перебил меня император.

— Августейшего брата вашего величества, его императорского высочества великого князя Константина.

— А-а, — произнес государь и протянул было руку, но тут же отдернул ее.

— Именно поэтому, — продолжал я, — у меня была надежда, что вы, ваше величество, вопреки обыкновению, соблаговолите принять это ходатайство.

— Нет, сударь, нет, — произнес император, — я не возьму его у вас, потому что завтра мне подадут тысячу прошений и я вынужден буду бежать отсюда, ибо моему уединению придет конец. Но, — добавил он, заметив, что его отказ вызвал на моем лице выражение разочарования, и протянув руку в направлении Софийского собора, — отправьте это прошение по почте — там, в городе; я сегодня же получу его, а послезавтра вы будете иметь мой ответ.

— Государь, я вам безмерно признателен!

— Не угодно ли вам будет доказать свою признательность на деле?

— О ваше величество, можете ли вы в этом сомневаться?

— Так вот, никому не говорите, что подавали мне прошение и вас за это не наказали. Прощайте, сударь!

И император удал и лея, оставив меня совершенно потрясенным его меланхолическим доброжелательством. Тем не менее я последовал его совету и послал свое прошение по почте. На третий день, как он и говорил, я получил его ответ.

Это было свидетельство на звание учителя фехтования в императорском корпусе инженерных войск с присвоением мне чина капитана.

Так как после этого мое положение в какой-то степени упрочилось, я решил переехать из гостиницы «Лондон» на частную квартиру. В поисках ее я принялся разъезжать по всему городу: именно во время этих прогулок я начал по-настоящему знакомиться с Санкт-Петербургом и его обитателями.

Граф Алексей сдержал свое обещание. Благодаря ему я сразу по прибытии приобрел ряд учеников, которых самостоятельно, без его рекомендации, не получил бы, разумеется, и за целый год. Ученики эти были: г-н Нарышкин, родственник императора; г-н Павел Бобринский, внук Екатерины Великой и Григория Орлова (если и не узаконенный, то официально признанный), князь Трубецкой, полковник Преображенского полка; г-н Горголи, обер-по-лицеймейстер; несколько других представителей лучших фамилий Санкт-Петербурга и, наконец, два-три польских офицера, служивших в императорской армии.