И в самом деле, начиная с этого времени Луиза стала с настойчивостью осуществлять свой замысел, о котором читатель, без сомнения, уже догадался, — уехать к графу Алексею в Тобольск.

Как я уже говорил, Луиза была беременна, и до родов ей оставалось не более двух месяцев; однако, намереваясь отправиться в путь сразу же после своей поправки, она, не теряя ни минуты, занялась всеми необходимыми приготовлениями.

Эти приготовления состояли в том, что она обратила в деньги все, что имела: магазин, мебель, драгоценности. Поскольку было известно, в каком крайнем положении она находится, ей пришлось распродать все это едва лишь за треть цены; сумев собрать благодаря этой распродаже примерно тридцать тысяч рублей, она оставила свой магазин на Невском проспекте и перебралась в небольшую квартиру на Мойке.

Со своей стороны, я прибегнул к помощи г-на Горголи, моего неизменного доброго гения, и он обещал мне, что в благоприятную минуту получит у императора разрешение для Луизы присоединиться к Алексею. Слух о ее замысле распространился по Санкт-Петербургу, и все восхищались преданностью молодой француженки; но поговаривали также, что, когда придет время уезжать, у нее не хватит на это мужества. Один я был уверен, что Луиза выполнит свое намерение, ибо хорошо знал ее.

Впрочем, я был ее единственным другом, даже больше, — я был ее братом; все свои свободные минуты я проводил с нею, и все время, когда мы были вместе, разговоры у нас были только об Алексее.

Я не раз пытался отговорить ее от этого замысла, который в моих глазах был безрассудством. Тогда она брала меня за руку и отвечала мне со своей печальной улыбкой:

— Вы прекрасно понимаете, что если бы я не ехала туда из любви к Алексею, то должна была бы поехать к нему из чувства долга. Разве не из-за отвращения к жизни, разве не из-за того, что я не отвечала на его письма, он вступил в этот безумный заговор? Если бы я сказала ему на полгода раньше, что люблю его, он больше бы дорожил своей жизнью и не был бы теперь сослан. Вы сами видите, что я виновна так же как и он и по справедливости должна претерпевать вместе с ним одинаковую кару.

Сердце подсказывало мне, что на ее месте я поступил бы таким же образом, и я отвечал ей:

— Ну что ж, поезжайте, и да свершится воля Божья!

В первых числах сентября Луиза разрешилась от бремени мальчиком. Я хотел, чтобы она сообщила эту новость графине Ваненковой, но в ответ услышал от нее вот что:

— В глазах общества у моего ребенка нет имени и, следовательно, нет семьи. Если мать Алексея попросит, я отдам ей сына, так как не могу подвергать его опасностям подобного путешествия в подобное время, но сама предлагать его, разумеется, не стану, поскольку могу натолкнуться на отказ.

И она позвала кормилицу, чтобы поцеловать ребенка и показать мне, как он похож на своего отца.

Однако то, что должно было случиться, — случилось. Мать Ваненкова, узнав о рождении ребенка, написала Луизе, что, как только та восстановит силы, она ждет ее к себе вместе с сыном. Это письмо уничтожило последние сомнения Луизы, если они у нее еще были: ее тревожила лишь судьба ребенка; теперь же она была спокойна за него и ничто ее больше не задерживало.

И все же, как ни желала Луиза поскорее отправиться в путь, все пережитые ею во время беременности волнения расстроили ее здоровье, и она медленно поправлялась после родов. Правда, с постели она встала очень быстро, но меня эта видимость силы не обманывала. Я поговорил с врачом, и он сказал мне, что вся энергия больной заключены в ее воле, но физически она еще слишком слаба, чтобы пускаться в путешествие. Все это нисколько не помешало бы ей отправиться в путь, если бы она была вправе покинуть Санкт-Петербург; но разрешение на это мог выхлопотать для нее только я, и поэтому ей приходилось во всем считаться со мной.

Однажды утром я услышал стук в дверь моей спальни и одновременно голос звавшей меня Луизы. Я подумал, что с ней приключилось какое-нибудь новое несчастье. Поспешно надев панталоны и халат, я пошел открывать ей; с сияющим от радости лицом она бросилась обнимать меня.

— Он спасен, — воскликнула она, — спасен!

— Кто спасен? — спросил я.

— Он, он, Алексей!

— Как это спасен? Такого быть не может!

— Смотрите!

И она протянула мне письмо, написанное рукою графа; я с удивлением посмотрел на нее.

— Читайте, читайте, — сказала она и, ослабев от обуревавшей ее радости, рухнула в кресло.

Я прочитал:

«Дорогая Луиза!

Доверься человеку, который вручит тебе это письмо, как мне самому, ибо это не просто мой друг, это мой спаситель.

Из-за усталости я заболел в дороге и был оставлен в Перми; случаю было угодно, чтобы в брате тюремного надзирателя я узнал старого слугу нашей семьи. Благодаря его настояниям тюремный врач объявил, что я слишком болен, для того чтобы ехать дальше; поэтому было решено, что я проведу всю зиму в здешнем остроге'. Оттуда я и пишу тебе это письмо.

Все готово к моему побегу; тюремный надзиратель и его брат убегут вместе со мною; но необходимо, конечно, чтобы я вознаградил их за то, что они потеряют из-за меня, и за те опасности, которым они подвергнутся, сопровождая меня. Так что отдай подателю сего не только все деньги, какие у тебя найдутся, но и все драгоценности.

Я знаю, как сильно ты меня любишь, и надеюсь, что ты не станешь колебаться, когда речь идет о моей жизни.

Как только я буду в безопасности, я вызову тебя, и ты приедешь ко мне.

Граф Ваненков».

— Ну, и что же? — спросил я, перечитав письмо еще раз.

— Как что? — переспросила она. — Разве вы не видите?

— Да, я вижу план побега.

— О! Он осуществится.

— И что же вы сделали?

— И вы еще спрашиваете?!

— Как! — вскричал я. — Вы отдали незнакомцу…

— … все, что у меня было. Разве Алексей не написал мне, чтобы я доверилась этому незнакомцу, как ему самому?

— А вы совершенно уверены, — пристально глядя на нее и медленно роняя каждое слово, спросил я, — что это письмо от Алексея?

Она в свою очередь посмотрела на меня.

— А от кого же, как не от него? Каким негодяем надо быть, чтобы так подло насмеяться над моим горем?

— Ну, а что если этот человек… я не смею это утверждать, но у меня такое предчувствие… я боюсь…

— Говорите, — промолвила Луиза, бледнея.

— А что если этот человек — мошенник, подделавший почерк графа?

Луиза вскрикнула и вырвала у меня из рук письмо.

— О нет, нет! — воскликнула она, как бы стараясь успокоить самое себя. — Нет! Я прекрасно знаю почерк Алексея и не могу ошибиться!

И тем не менее, перечитав письмо, она побледнела.

— Нет ли у вас при себе другого письма от него? — спросил я.

¹ Так называется тюрьма для политических заключенных. (Примеч. автора.)

— Смотрите, — ответила она, — вот его записка, написанная карандашом.

Почерк письма, насколько можно было судить, был тот же самый, и все же в нем чувствовалось какое-то дрожание, выдававшее неуверенность.

— Неужели вы думаете, — спросил я, — что граф обратился бы за помощью к вам?

— А почему бы нет? Разве я не люблю его больше всех на свете?

— Да, конечно, за любовью, за нежностью он обратился бы к вам, но за деньгами он обратился бы к своей матери.

— Но разве все, что я имею, не принадлежит ему? Разве все, чем я владею, досталось мне не от него? — спросила Луиза слабеющим голосом.

— Да, все это принадлежит ему; да, все это досталось вам от него; но, повторяю, либо я не знаю графа Ваненкова, либо это письмо писал не он.

— О Боже мой! О Боже мой! — вскричала Луиза. — Ведь эти тридцать тысяч рублей были единственным моим достоянием, единственной моей надеждой!

— Скажите, а как он обычно подписывал свои письма к вам? — спросил я.

— Всегда просто-напросто «Алексей».