Стало быть, жил он в деревне Заборье вместе с молодой женой, которую привез из Литвы, писаной красавицей — говорили, что во всей Руси, Великой и Малой, не сыскать ей подобных.

И вот, вполне естественно, князь Алексей, разбиравшийся в женщинах не хуже, чем в собаках и лошадях, обратил свой барский взор на жену капрала Соломина.

Сначала он хотел (ведь покойный князь был человек воспитанный) заманить ее в имение Грубенских под каким-нибудь благовидным предлогом, но она отвергла приглашение без обиняков, а муж ее рассердился и, бранясь, пригрозил пожаловаться, что его собираются опозорить, самому батюшке-императору, либо обещал собственными руками убить князя, что было бы еще проще.

Как-то раз, помнится, дело было летом, мы отправились на охоту в Ундольский бор и, затравив дюжину лисиц, сделали привал около деревни Заборье.

Князь был грустен и держался в стороне; ни дичь, разложенная на траве, ни пять-шесть стаканов водки, которые он изволил выкушать, не могли развеять неотступной его озабоченности. Он такими пылающими глазами смотрел в сторону деревни Заборье, словно хотел испепелить ее взглядом.

«Что мне ваша дичь? — наконец произнес барин, обернувшись к нам. — Вовсе не такая дичь мне нужна… Ах! Чего бы я только не дал тому, кто принес бы мне лань, что прячется вон там, в деревне!»

С этими словами несчастный князь безнадежно махнул рукой в сторону Заборья.

Едва сказал он свое желание, как я вскочил в седло и пришпорил коня.

Подъехав к дому Соломина, я увидел за оградой женщину, которая прогуливалась по саду, собирая малину. Перескочить через ограду, схватить красотку поперек живота и перебросить ее перед собой через седло было делом одной минуты. Затем я помчался во весь дух, вернулся на то место, где оставил князя, и положил к его ногам женщину, из-за которой он изволил страдать.

— Пусть ваше сиятельство теперь потешится, — сказал я, ибо у меня была сильная охота доказать ему свою преданность.

И вдруг мы видим, как нам навстречу скачет муж красотки; он был в таком бешенстве, что, ослепленный яростью, чуть не раздавил князя копытами своей лошади.

Не могу точно сказать, как все произошло. Припоминаю только, что схватка была жаркой, и капрал был убит на месте. С тех пор прекрасная литвяночка стала жить у Грубенских в уединенном павильоне, который она покинула лишь три года спустя, чтобы постричься в монахини в Зимогорском монастыре. Князь Алексей, никогда не скупившийся, щедро одарил монастырь, построил там церковь и приписал к нему в качестве пожертвования сто десятин земли.

Литвяночка была чудесная женщина: дай ей Бог Царствие Небесное! Пока она жила в имении, ей всегда удавалось сдерживать запальчивость князя. Как только барынька видела, что он начинает сердиться на кого-то из своих холопов, она успевала во время вступиться, да так умело, что не одного провинившегося спасла от уготованной ему порки. Потому, когда пробил ее смертный час, многие молились за нее.

Я сам доложил князю об ее кончине, и это известие, конечно, очень растрогало бы моего господина, если бы в то же самое время я не сообщил ему о том, что издохла его любимая собака Арапка.

И тут мы во второй раз увидели, как плачет наш барин.

«Ах, бедная моя Арапка, — говорил он, — я узнавал твой голос из тысячи голосов других собак! Помнишь, бедняга Яшка, как она выла однажды ночью, и я велел разбудить тебя, чтобы сказать: “Яшка, Арапка жалуется. Погляди, не нужно ли чего-нибудь этой славной собачке?”»

Все именно так и было.

Так вот, князь похоронил Арапку с почестями, заставил попа отпевать ее и даже поставил на собачьей могиле красивое надгробие, остатки которого еще можно увидеть в парке.

III

— Да будет вам известно, любезный Иван Андреевич, — продолжал Яков Безухий. — была когда-то в Макарьеве прекрасная ярмарка, но потом, по воле нашего царя-батюшки, ее перевели в Нижний Новгород. На эту ярмарку съезжались не только окрестные жители, но и купцы из близлежащих земель, а также заморских краев: китайцы торговали там чаем; калмыки и татары — скотом; персы — коврами и бирюзой, так что в разгар ярмарки в Макарьеве собиралось триста — четыреста тысяч человек.

Для поддержания порядка из Нижнего, Казани и даже Саратова прибывали сюда комиссары с драгунскими полками, однако ж всем на ярмарке заправлял князь Алексей.

Ярмарка начиналась в девятую по счету пятницу после Троицына дня.

С раннего утра город приходил в движение, точно муравейник; люди наряжались в праздничные одежды, пудрились, садились в седло или в кареты. Когда все было готово, приезжал помощник управляющего — эту роль обычно поручали какому-нибудь обедневшему мелкопоместному дворянину. Он прямиком направлялся к князю, чтобы доложить ему, что пора открывать ярмарку. Князь тут же приказывал нам выстроиться в ряд, и как только ему говорили, что мы ждем дальнейших распоряжений, он в парадном наряде появлялся на крыльце: в алом кафтане, шитом золотом, блестящем парчовом камзоле с серебряными пуговицами, напудренном парике, треугольной шляпе, коротких штанах и со шпагой на боку. Кроме нас, слуг, барина сопровождали человек сто его знакомцев, мелкопоместных дворян и недорослей — все в шелковых кафтанах и париках. Княгиня Марфа Петровна, в помпадуре, богато отделанном серебром и с малиновой каймой, с зачесанными кверху и напудренными волосами, с шеей и грудью буквально усыпанной драгоценными камнями, появлялась на крыльце в сопровождении своих горничных, все в шелковых платьях и пудре, а также барынек, одетых, как принцессы.

Следует вам сказать, кто такие барыньки: так называли самых красивых холопок князя, из которых состоял его гарем, ни дать, ни взять, как у турецкого султана. Как только крестьянская девка становилась полюбовницей князя, будущее ее было обеспечено. Она получала в приданое тысячу рублей и могла стать женой одного из нас либо уйти в монастырь; если же она предпочитала оставаться в господском имении вместе со своими товарками, то оставалась там, но в этом случае находилась под присмотром двух старых мерзавок — одну из них звали Василисой, а другую — Ульяшкой. Они были омерзительными уродинами, но по силе эти твари не уступали самым крепким из парней. Когда требовалось высечь какую-либо из гаремных девок, на обеих можно было положиться: они стегали их розгами, проявляя при этом всю злобу, на какую способны дурнушки по отношению к красавицам и старухи — к молодым.

Позади барынек выстраивались служанки в расшитых золотом казакинах и куньих шапочках.

«Трогай!» — командовал князь, и наш поезд отправлялся в путь.

Шествие открывали пятьдесят ездовых; их наряд состоял из красных суконных чекменей, голубых полосатых штанов с серебряными поясами и желтых сапог; на голове у каждого красовались напудренный парик и желтая шляпа с красными, под цвет чекменя, перьями.

За ездовыми следовали охотники, доезжачие, конюхи и псари; все они были разбиты на три эскадрона: первые, в красных чекменях, сидели на вороных лошадях; другие, в зеленых чекменях, — на конях караковой масти; наконец, третьи, в голубых чекменях, — на серых скакунах.

Далее гарцевали стремянные в малиновых чекменях и желтых шляпах, украшенных перьями под цвет чекменей, с золотыми перевязями, на которых был вышит серебряный рог.

Наконец, позади стремянных на лошадях князя ехали его приживальщики и знакомцы из числа мелкопоместных дворян; каждый из них был одет сообразно своему достатку, но старался выглядеть как можно лучше.

Князь Алексей ехал на некотором расстоянии от них в золоченой карете, влекомой шестеркой лошадей, чьи хвосты и гривы были выкрашены в черный цвет; четверо гайдуков следовали за каретой верхом, и шесть скороходов в коротких белых штанах, шляпах с перьями, атласных башмаках и с серебряными тростями в руках шли за ней пешком.

Следом шагали арапы в длинных темно-красных атласных платьях с золотыми поясами, в алых шапках и с серебряными цепочками на шее.