Вечером к третьему этажу нашего дома пристала лодка. Еще задолго до этого Луиза стала обмениваться радостными жестами с солдатом, который находился в ней: она узнала его по мундиру; в самом деле, он явился, чтобы принести нам известие о графе и справиться о наших делах. В ответ она написала карандашом несколько строк, призванных успокоить графа, а я со своей стороны сделал приписку, в которой обещал ему не оставлять Луизу.

Поскольку вода продолжала спадать, а ветер обещал дуть по-прежнему с севера, мы спустились с крыши на третий этаж. Здесь нам и пришлось провести ночь, потому что войти во второй этаж не было никакой возможности; правда, вода схлынула оттуда, но все там было загрязнено и испорчено, окна и двери разбиты, а полы покрыты обломками мебели.

Третий раз в течение столетия Санкт-Петербург с его кирпичными дворцами и гипсовыми колоннадами подвергался таким образом опасности со стороны водной стихии, составляя странную пару с Неаполем, который на другом конце Европы подвергается опасности со стороны огненной стихии!

Утром следующего дня уровень воды на улицах города упал до двух-трех футов, и только тогда по количеству валявшихся на мостовых обломков и трупов стало возможно судить о размерах бедствия. Вплоть до Казанского собора лежали перенесенные водой суда, а в Кронштадте стопушечный линейный корабль, выброшенный на главную площадь, опрокинул перед этим два дома, на которые он натолкнулся, словно на скалы.

Пока свершалось это Божье возмездие, одно страшное возмездие было осуществлено людьми.

В одиннадцать часов ночи министра, любовницей которого была государыня, вызвал к себе император; уезжая, он оставил ее дома, наказав ей при первых же признаках опасности укрыться в покоях, недоступных наводнению; сделать это было нетрудно, так как дом министра, один из самых красивых на Воскресенской улице, имел пять этажей.

Г осудары н я осталась в доме одна со своими слугами, а министр отправился в Зимний дворец и оставался подле императора два дня, иначе говоря, все время, пока длилось наводнение. Освободившись, он поспешил к себе и обнаружил, что все двери его дома поломаны; вода поднималась здесь на высоту семнадцати футов, и дом был совершенно покинут.

Беспокоясь о своей красавице-любовнице, он бросился к ней в спальню; дверь ее оказалась заперта, и это была единственная уцелевшая во всем доме дверь: все прочие были сорваны с петель и унесены водою. Обеспокоенный этим странным обстоятельством, он стал стучать, звать, кричать, но ему никто не ответил; это молчание усилило его страх, и ценой неимоверных усилий он высадил дверь.

Посреди комнаты лежал труп государыни; но страшным доказательством того, что не только наводнение могло стать причиной ее смерти, служило отсутствие головы у трупа.

Почти обезумев от горя, министр стал звать на помощь с того самого балкона, с которого Машенька наблюдала за наказанием своего прежнего товарища. Несколько человек откликнулись на призывы министра и нашли его на коленях перед изувеченным трупом.

Осмотрели комнату и на кровати обнаружили голову, которую закатили туда волны; около головы лежали большие ножницы, какими подстригают живые изгороди в садах: эти ножницы и послужили, очевидно, орудием убийства.

Все слуги министра, при виде опасности разбежавшиеся кто куда, в тот же вечер или на следующий день вернулись обратно.

Не вернулся один лишь садовник.

Ветер, переменившийся с западного на северный, был знаком наступления зимы; так что едва только успели справиться с бедами, которые причинил отступивший враг, а уже надо было противостоять другому, шедшему в наступление. Спешить приходилось тем более, что, когда произошло наводнение, настало уже 10 ноября. Суда, выстоявшие ураган, поторопились выйти в открытое море, с тем чтобы вернуться, наподобие ласточек, не ранее будущей весны; мосты были разведены, и с этого времени можно было уже спокойнее ждать первых заморозков. Они начались 3 декабря, а 4-го выпал первый снег и, хотя было всего лишь пять или шесть градусов мороза, установился санный путь. Это было большим счастьем, ибо во время наводнения погибли все заготовленные на зиму припасы, и санный путь предотвращал грозивший городу голод.

И в самом деле, благодаря саням, которые по быстроте своей могут поспорить с паровой тягой, после установления этого вида передвижения со всех концов империи в столицу стали подвозить дичь, забитую за тысячу, а то и тысячу двести льё от места потребления. Глухари, куропатки, рябчики и дикие утки, слоями уложенные в бочки со снегом, заполнили рынки, где они скорее отдавались даром, нежели продавались. Около них можно было увидеть распростертую на столах или сложенную в кучи самую изысканную рыбу с Черного моря и Волги; что же касается домашнего скота, то его выставляли на продажу стоящим на всех четырех конечностях, будто живым, и рубили на месте.

В первые дни, когда Санкт-Петербург облачился в свою белую зимнюю одежду, он стал для меня прелюбопытным зрелищем, поскольку все мне было в новинку. А главное, мне никак не надоедало кататься в санях, ибо испытываешь исключительное наслаждение, когда они скользят по гладкому как лед снегу и лошади, подбадриваемые холодом и едва ощущающие тяжесть седока, словно не бегут, а летят. Эти первые зимние дни были для меня тем более приятны, что в том году зима с непривычным для нее кокетством проявляла себя лишь постепенно, так что когда морозы дошли до двадцати градусов, я их почти не замечал благодаря моей шубе и прочей меховой одежде; при двенадцати градусах Нева стала покрываться льдом.

Я нещадно гонял своих бедных лошадей, и однажды утром мой кучер объявил мне, что если им не дать двое суток отдыха, то к концу недели они совсем выйдут из строя. А поскольку погода стояла ясная, хотя воздух был холоднее, чем мне до этого приходилось испытывать, я решил отправиться по своим делам пешком; чтобы выстоять в борьбе с морозом, я принял все возможные меры: надел большую каракулевую шубу, по самые уши натянул на голову шапку, обмотал шею кашемировым шарфом и отважился выйти на улицу, будучи закутанным с головы до ног, так что виднелся лишь кончик моего носа.

Сначала все шло превосходно; я даже удивлялся, как мало на меня влияет холод, и посмеивался в душе над всеми россказнями о жестоких морозах в России; к тому же я был обрадован тем, что мне представился случай приспособиться к новой для меня обстановке. При всем том, поскольку двух моих учеников, г-на Бобринского и г-на Нарышкина, к которым я направлялся, не оказалось дома, я начал находить, что случай проявляет по отношению ко мне чересчур большую щедрость, как вдруг стал замечать, что встречные пешеходы с беспокойством посматривают на меня, хотя и ничего мне не говорят. Вскоре какой-то господин, по-видимому более общительный, чем прочие, крикнул мне по пути: «Нос!» Ничего не понимая по-русски, я подумал, что не стоит задерживаться из-за односложного слова, а потому спокойно продолжал свой путь. На углу Гороховой улицы мне повстречался несшийся во всю прыть извозчик, но, как ни быстро катились его сани, он тоже счел необходимым заговорить со мной и крикнул мне: «Нос, нос!» Наконец, на Адмиралтейской площади я столкнулся с каким-то мужиком, который, увидев меня, ничего не сказал, но, подобрав пригоршню снега, бросился ко мне и, прежде чем я сумел выпутаться из всего своего снаряжения, принялся изо всех сил растирать мне лицо, а в особенности нос. Я нашел эту шутку не слишком удачной, тем более по такому холоду, вытащил руку из кармана и нанес мужику такой удар кулаком, что он отлетел шагов на десять. К несчастью или, вернее, к счастью для меня, в эту минуту мимо проходило двое крестьян; едва взглянув на меня, они бросились ко мне и, невзирая на мое сопротивление, схватили меня за руки, а в это время мой вошедший в раж мужик подобрал еще одну пригоршню снега и, словно желая отстаивать свою правоту, снова накинулся на меня. Пользуясь тем, что я уже не мог защищаться, он опять принялся растирать мне нос. Однако, хотя руки у меня были зажаты, язык мой оставался свободен, и потому, полагая, что я стал жертвой недоразумения или попал в ловушку, я изо всех сил стал взывать о помощи. Прибежал какой-то офицер и по-французски спросил меня, в чем дело.