Инсталляция, помещенная в темной нише, состояла из девяти узких конвейерных ленточек, которые выходили из прорезей в полу и бежали вверх, исчезая в прорезях на потолке. Все это напоминало девять поставленных вертикально тренажеров «беговая дорожка». На каждой ленточке — светящиеся слова, которые узкой полоской двигались снизу вверх.

Лэнгдон подошел ближе и понял: ленты на самом деле неподвижны, иллюзию движения создают слои светодиодов на них. Огоньки последовательно загорались, формируя слова, и получалась бегущая строка — от пола до потолка.

Лэнгдон обошел «бегущие строки» со всех сторон, внимательно изучая конструкцию.

— Интересная вещь, — неожиданно ожил аудиогид. — Называется «Инсталляция для Бильбао», автор — художница-концептуалистка Дженни Хольцер. Девять светодиодных панелей, каждая высотой около двенадцати метров. По ним бегут слова на баскском, испанском и английском. Речь идет об ужасах СПИДа и страданиях людей, от которых все отвернулись.

Ничего не скажешь, все это завораживало и даже волновало.

— Возможно, вы уже знакомы с работами Дженни Хольцер?

Лэнгдон как завороженный смотрел на бегущие вверх слова.

— Мистер Лэнгдон, — настойчиво повторял гид, — мистер Лэнгдон, вы слышите меня? Ваша гарнитура в порядке?

Лэнгдон наконец отвлекся от своих мыслей:

— Простите, что? Алло? Кто говорит?

— Кто говорит? — удивленно спросил голос. — Я думал, мы уже познакомились. Просто хотел проверить, слышите ли вы меня.

— Простите… извините, — пробормотал Лэнгдон, вышел из ниши в атриум и невольно стал оглядываться по сторонам. — Я думал, это просто запись. Я не знал, что все время со мной говорил живой человек. — Он представил огромное помещение, где сидят три с лишним сотни экскурсоводов в наушниках и с музейными каталогами в руках.

— Ничего страшного, сэр. Я ваш персональный гид. В вашей гарнитуре есть микрофон. Программа предусматривает интерактивный режим. Мы можем беседовать об искусстве.

Лэнгдон заметил, что другие гости тоже говорят как будто сами с собой. Даже пары ходили словно врозь и, обмениваясь смущенными взглядами, больше общались с персональными гидами, чем друг с другом.

— И у каждого гостя персональный гид?

— Да, сэр. Сегодня у нас триста восемнадцать индивидуальных экскурсий.

— Невероятно.

— Эдмонд Кирш большой поклонник искусства и технологий. Эту систему он создал специально для музеев, чтобы упразднить групповые экскурсии, которых терпеть не может. У каждого свой персональный гид, каждый может осматривать выставку в своем ритме, задавать вопросы, которые постеснялся бы задать прилюдно. Индивидуальный подход и эффект личного общения.

— Не хочу показаться старомодным, но почему просто не приставить к каждому экскурсовода?

— Это не очень рационально, — ответил гид. — С персональными экскурсоводами количество людей в залах удваивается, соответственно вдвое уменьшается число потенциальных посетителей. И потом, представьте эту какофонию, когда все экскурсоводы заговорят разом. Согласитесь, не очень комфортно. Главная идея — создать обстановку, максимально благоприятную для дискуссии. Как любит повторять мистер Кирш, одно из предназначений искусства — поощрять диалог.

— Полностью согласен, — сказал Лэнгдон. — Именно поэтому люди часто назначают свидания или встречаются с друзьями в музее. А ваши наушники способствуют разобщению.

— Если вы пришли в музей с друзьями, можете заказать одного гида на всех и устроить обсуждение. Это очень продвинутое программное обеспечение.

— Похоже, у вас на все есть ответ.

— Ну, это же моя работа. — Гид смущенно рассмеялся и резко сменил тему: — А теперь, профессор, давайте пройдем через атриум к окну, посмотрим на самую большую картину в нашей коллекции.

Проходя через атриум, Лэнгдон обратил внимание на симпатичную пару на вид около тридцати. На обоих — белые бейсболки со странной эмблемой, отчасти напоминающей корпоративный логотип.

Лэнгдону был хорошо известен этот знак, но он никогда не видел его на бейсболках. В последние годы эта стилизованная буква «А» стала универсальным символом одного из самых быстро растущих сообществ в мире — атеистов, и они с каждым днем все более открыто и настойчиво говорили об «общественной опасности религиозных верований».

У атеистов появились «корпоративные» бейсболки?

Лэнгдон осмотрелся. Вокруг него компьютерные таланты, люди, отлично знакомые с новейшими технологиями. Все с аналитическим складом ума, и, скорее всего, они так же агрессивно антирелигиозны, как и Эдмонд. Ничего не скажешь, подходящая компания для специалиста по религиозной символике.

Самая большая синагога Европы находится в Будапеште на улице Дохань. Выстроенная в неомавританском стиле, с двумя высокими башнями, она вмещает более трех тысяч верующих. Нижний молельный зал — для мужчин, верхняя галерея — для женщин.

Рядом с синагогой — мемориальное захоронение сотен венгерских евреев, не переживших ужасов нацистской оккупации. Тут же — примечательная скульптура «Дерево жизни»: выкованная из металла плакучая ива, на каждом листочке которой написано имя невинной жертвы. Достаточно легкого ветерка, и металлические листочки начинают шелестеть, словно эхо страшных событий звенит над этим скорбным местом.

Вот уже больше тридцати лет бессменным главой Большой синагоги был выдающийся талмудист и каббалист рабби Иегуда Кёвеш. Несмотря на преклонный возраст и слабое здоровье, он принимал активное участие в деятельности еврейской общины в Венгрии и во всем мире.

Рабби Кёвеш вышел из синагоги на закате, когда солнце уже скрылось за Дунаем. Мимо бутиков и экзотических руин-баров он шагал по улице Дохань к своему дому на Площади 15 Марта, в двух шагах от Моста Елизаветы, который соединял два старых города — Буду и Пешт, формально объединившихся в 1873 году.

Приближалась еврейская Пасха — самое счастливое время для рабби Кёвеша. Но в этом году все иначе — он не знал покоя с того момента, когда вернулся на прошлой неделе с заседания Парламента религий мира.

Лучше бы я туда не ездил.

Последние три дня он неотступно думал о той ни на что не похожей встрече с футурологом Эдмондом Киршем.

Кёвеш торопливо прошел по уютному садику и отпер дверь своего házikó — небольшого домика, в котором и молился, и работал.

В домике была всего одна комната, заставленная полками, прогнувшимися под тяжестью религиозных книг. Кёвеш подошел к столу, сел и хмуро уставился на царивший перед ним хаос.