– Прямо сейчас? Сижу, с тобой разговариваю. – Борода шевельнулась, кончики губ поползли в стороны. – Вообще меня за этим и послали. Я почему-то у людей доверие вызываю; уж не знаю, как так выходит…

И снова никакого лукавства. Собеседник просто подмечал вслух то, с чем давно сжился, но что до сих пор вызывало у него самого простодушное удивление: вон как бывает, надо же. Окончательно свыкнувшись с мыслью, что можно поднять забрало и опустить щит, Саймон чуть расслабился.

– Ладно, поговорим. Но слушай, как ты здесь оказался?

– Шагнул, – пожал плечами Назар. – Ты тоже так можешь.

– В том-то и дело, что не могу…

Зубы опять скрипнули. Лоцман в очередной раз потянулся – туда, где должны были гулко рокотать планетарные орбиты и низко пульсировать звезды. В ответ звучала только тишина. Она хоронила надежду, та своими предсмертными судорогами рождала отчаяние, отчаяние снова вытаскивало из-за пазухи панику и сажало ее на загривок…

– А, понимаю, – бородач протянул сочувственно и поднял ладонь, словно собирался коснуться локтя Саймона. Поднял – но тут же медленно опустил обратно. Видимо, почувствовал что-то. – Вот с чего ты такой сердитый… Неприятненько.

Даже уменьшительно-ласкательные формулировки умудрялись не раздражать. Саймон сделал несколько глубоких вдохов, считая и делая паузы, потом потер лицо ладонями и усмехнулся:

– Ладно. Что теперь?

– Теперь? Ну, давай, может, обратно. – Назар обвел взглядом кабину и задержался на упаковке от пайка. – Или можем еще полетать. Ла Лоба сказала, что не против: «Пусть нагуляется». Она вообще хорошая, только сердитая, как ты.

– «Нагуляется…»

Еще никогда Саймону не было так досадно. Не унизительно, не обидно – да, его обыграли, но сделали это честно, насколько термин мог быть применим к ситуации, – именно досадно. Комбинация ходов вышла верной, лучшей, что он смог выдать, но не сработала. Этот побег он провалил. Что же, следовало признать поражение и принять полученный опыт.

– Ладно, – повторил он, приложившись кулаком по боковине сиденья, и то с готовностью шевельнулось, – la grande vadrouille est finie. – А на озадаченный взгляд пояснил: – «Большая прогулка» закончена. Был такой фильм…

– А, точно! – оживился Назар и даже хлопнул в ладоши. Вышло это у него так непосредственно, что лоцман даже слегка позавидовал этой жизнерадостности. – Я же тоже смотрел! Забавненький… Сам хочешь вести – или мне шагнуть к ангару?

– Давай ты. Теперь уже как-то…

Он не договорил, втиснул плечи в услужливо подкравшийся ложемент и махнул рукой. Внезапно накатила слабость, безразличие повисло на локтях и коленях, из позвоночника будто вынули упрямую пласталевую спицу. Все, на что оставалось сил, ждать, как станут развиваться события; сами по себе, без его активного участия.

Возможно, это тоже был урок. Но если и так – выводы из него оказывались неутешительными.

Стыд и Саймон разминулись довольно резво. Слабое подобие этого некомфортного чувства юный Фишер последний раз испытывал в подростковом возрасте, когда дядя Анджей наконец купил себе яхту. Ведь яхта, понятное дело, должна ходить по морям, а иногда даже по океанам. Сбежать от родственного мозгоедства на такую трудновычислимую цель выходило и удобно, и достойно гордости.

Стыдно, к слову, было не за сам побег, а перед понимающей улыбкой дяди-изгоя. Действовала эта улыбка безотказно: уже через пару часов Саймон начинал слушать доводы разума, а через сутки, максимум двое допускал вероятность вернуться домой. Видимо, принятие и непорицание в исполнении одного-единственного человека работали эффективнее наставительных отповедей всей остальной Семьи.

А к пятнадцати годам лоцману полагалось готовиться поступать в Академию. Тут становилось не до стыда, да и накопленный запас житейского цинизма начал наконец работать как дóлжно. На все претензии в свой адрес, возникавшие у многочисленной родни, Саймон лишь поднимал левую бровь и молчал. В роли ultimo ratio regum[99] порой могла выступить фраза «да, я такой», – не более. Эта броня оказывалась эффективнее любой пластали и силовых полей.

В Академии к защите наработанной неожиданно прибавилась защита клановая. Оказалось, быть Фишером кроме очевидных Саймону минусов имеет и внезапные плюсы. Ряд преподавателей старательно огибал скользкие вопросы не то что по касательной – по сильно удаленной от любой болевой точки дуге. Тем же иногда грешили и сокурсники; к счастью, далеко не все. Порой молодого лоцмана буквально подмывало отмочить какую-нибудь глупость или даже гадость, лишь бы получить в ответ не нечто отвлеченно-нейтральное, а прямой укор или выход на конфликт.

Дядя Анджей сказал бы на это что-то вроде: «Тебе ведь не сама драка нужна. Тебе нужно внимание, упрятанное за дракой. Это естественная потребность чувствовать себя живым человеком, а не статуей с табличкой на постаменте, где написано, что ты лоцман, Фишер и наследник». Впрочем, нет: не сказал бы. Просто промолчал и улыбнулся, вкладывая весь смысл в морщинки у глаз и бархатистый сигаретный дым. За эту бытовую телепатию юный Саймон и любил его настолько, насколько вообще был способен кого-либо любить.

Саймон повзрослевший уже понимал, что многое, многое оказалось и сложнее, и проще.

Когда Назар сделал шаг и обзор нейромаски вместо плоскогорья на горизонте вывел близкую ангарную дверь, несостоявшийся угонщик поспешно обнулил автопилот и сбросил скорость. Перед этим он, как мог, вслушивался в пространство, пытаясь почувствовать хотя бы эхо, хотя бы отголосок перехода, знакомую щекотку между ушами, звон перетянутой струны… Но дождался только грохота крови в сосудах внутреннего уха и тонкого писка искрящего где-то контакта.

Значит, дело не в поле подавления. Значит, пинок Магды нарушил что-то тонкое, неопределимое средствами современной медицины, что делало лоцмана лоцманом – и даже панаксол не смог это восстановить. Либо случилось что-то вроде прыжкового синдрома, усугубленного стрессом, беготней, стрельбой, драками – до состояния, когда не только утрачивается возможность «ходить по звездной тропе», но и теряется связь с миром вообще. О таком никто никогда не слышал, но это не значило, что так не бывает вовсе.

Заводя бот на посадочное место, Саймон поглядывал не только на парковочные датчики, но и по сторонам. А раньше мог бы проделать подобное на ощупь… Он дернул подбородком, вернувшись от саможаления к делу. По идее, сейчас за границей силовой стенки полагалось дежурить конвойному взводу, по галерее рассредоточивалась бы охрана, а из потайных лючков выглядывали эжекторы аварийных шокеров, похожие на мордочки любопытных енотов. Укоризненный и ехидный взгляд Магды, пришедшей с конвоем, – если только ее не отстранили за содействие беглецу, – должен был внушать тот самый стыд, от которого, казалось, удалось избавиться прочно и навсегда. Ведь ладно, что сбежал, так и побег-то до ума довести не смог!

Но вокруг оказалось пусто. Вернее, не обнаружилось всего того, что успел вообразить себе лоцман; за полуразобранной «Реморой» все так же ковырялись техники, пара охранников лениво бродила по залу, сирены не завывали и красные лампочки не мигали. Некий намек на оранжевые маячки помаргивал, обозначая посадочную площадку кораблика – и только лишь.

Удивление оттеснило даже накатившую было апатию. Обернувшись к Назару, Саймон поднял бровь, потом понял, что тот ничего вокруг бота не увидит без нейромаски, и включил дублирующие экраны кабины. Бородач повертел головой и тоже сморщил кожу на лбу.

– Что-то не так? Ты кого-то ждал?

– Я думал, после всего случившегося меня поведут исключительно под прицелом. – Губы скривились сами собой. Впрочем, стравливать свое дурное настроение на этого собеседника почему-то не хотелось. Усилием воли мимика была взята под контроль. – Странно, в общем. Неожиданно.