Княжья дочь свой долг исполнила. Нить ее крепко вплетена в полотно мира, не вырвать ее, не скрыть. Все тяготы, с коими столкнулась она, вели Мойру к мигу, когда Золотая Дорога привела к ногам гор ее тех, кого ждала она долгие годы.

Там, на ложе из меха и шкур, спят в ее доме дети богов.

В Великом Чертоге столь много людей, что даже птичьему перу не упасть.

Весть о гибели конунга и его наследницы облетела земли луннорожденных столь скоро, что ярлы и их воины начали стягиваться в Чертог Зимы со всех уголков материка. Коль раньше здесь были лишь те, кто прибыл для прохождения испытания и дальнейшего набега, то сейчас едва ли не каждый, имеющий власть, ступил на этот священный порог. Кюна с тревогой вглядывается в их разгневанные лица и не знает, как совладать с бурей. Все они требуют представить им нового правителя из рода Волка, назвать его имя и заставить немедля присягнуть на верность своему народу.

Если этого не произойдет, говорят они, то тогда до́лжно созвать новый совет ярлов и на нем избрать конунга среди представителей другого рода. Глядя на своего сына, единственное свое дитя, оставшееся в живых, понимает Йорунн: должна она сделать все, чтобы дать Витарру то, что положено ему по праву рождения.

Она была слаба. Безвольна. Позволила почившему ныне мужу измываться над их сыном, сделать его изгоем в собственном доме. Позволила Ганнару взвалить все тяготы на Ренэйст, для которой и вовсе иная судьба была уготована. Что же они за родители, раз позволили сотворить подобное со своими волчатами? Если бы отец Йорунн дожил до этого дня, то ни за что не позволил бы, чтобы с внуками его поступили подобным образом.

Ленне конунг, отец Ганнара, тоже не позволил бы позорить род Волка.

И потому теперь Йорунн должна сделать все, чтобы исправить то, что они натворили. Сколь мил бы ни был ей Хакон, которого желала видеть кюна подле своей дочери, считая его достойнейшим из мужей, власть должна остаться в руках ее сына. Многие ярлы поддерживают Витарра, и во многом это заслуга Ульфа Бурого, вскормившего нелюдимого щенка как своего сына. Йорунн следует благодарить лишь его за то, что ее Витарр до сих пор жив. Ульф научил его всему, чему должен был научить Ганнар. Лишь Ульфа заслуга в том, что Витарр хорош в воинском ремесле, что может назвать себя сыном Одина.

Быть может, в юности допустила она ошибку, отдав свое сердце Ганнару? Ведь и сам Бурый ухаживал за ней, умасливал, предлагая стать ему супругой. Может, куда счастливее была бы с ним Йорунн, и дети ее не познали бы подобного горя.

Ульф так и не нашел себе жены. Его род погибнет вместе с ним. Быть может, и вовсе желал он сделать Витарра своим наследником, представляя, что тот – родной его сын от желанной женщины. Быть может, удача Витарра и кроется в том, что рожден он был ее чревом. Будь он сыном конунга от другой женщины, стал бы Ульф помогать ему с подобным усердием?

Все они погрязли в горе и боли. Все до единого.

От шума, отталкивающегося от стены и оттого становящегося лишь сильнее, ей становится дурно. Даже распахнутые настежь величественные двери не спасают от жара, царящего в Великом Чертоге, и не может Йорунн понять, исходит ли жар этот от пламени, освещающего и согревающего их, или же от гнева, пожирающего людские сердца. Восседая на своем троне, расположенном подле пустующего трона конунга, кюна всматривается в беспокойную толпу, бушующую подобно взволнованному морю.

Йорунн никогда не видела море бушующим. С тех пор как небесные светила замерли, а ветра исчезли, шторма и вьюги покинули их. Все, что им осталось – сказания бардов, сохранившиеся с тех пор, когда морякам приходилось бороться со стихией. Но она уверена, что если бы море могло возмутиться, оно звучало бы точно так же, как звучит Великий Чертог, полный разгневанных мужчин.

Они не желают ее слушать и слышать. Кюна пытается сказать хотя бы слово, но ярлы перебивают друг друга, а их воины ожесточенными криками поддерживают своих вождей. Сердце ее бьется с силой, вот-вот от волнения проломит грудь. Когда муж ее был жив, Йорунн не участвовала толком в делах Чертога Зимы. Была она молчаливым призраком, печальным и одиноким, отрешенно смотрящим на все происходящее со стороны. Сейчас, пока не выбран новый конунг, кюна должна взять его обязанности на себя. Руки ее дрожат от волнения, дыхание сбивается, и кусает она тревожно и без того искусанные губы. Одна часть присутствующих выкрикивает гневно имя ее сына, другая – Хакона, которому до крайнего набега было уготовано стать для Ренэйст мужем и, соответственно, следующим конунгом. Происходящее вызывает в ней лишь тревогу, желание скрыться, исчезнуть и никогда больше не показываться никому на глаза.

Тяжелая рука сжимает ее плечо. Йорунн вздрагивает и смотрит через плечо. Ульф слегка склоняется к ней, выдыхает тихо:

– Если хотите что-то сказать, моя кюна, то я позабочусь о том, чтобы они услышали.

Только вот она вовсе не хочет ничего говорить. Признаться, даже не знает кюна, что сказать должна, чтобы ее послушали. Каждому ведомо, что не играет особой роли ее слово, что не послушают они ее.

Успокоить и усмирить их может только конунг. Но сейчас у кюны нет права на слабость. Поэтому, согласно кивнув головой, она отвечает:

– Да. Я хочу, чтобы они услышали меня.

Он лишь кивает ей, после чего убирает руку с хрупкого женского плеча. Йорунн поднимает на него взгляд голубых глаз, наблюдая за тем, как Ульф, вскинув вверх обе руки, привлекает к себе внимание собравшихся. Когда этого оказывается недостаточно, воин, вдохнув поглубже, восклицает громогласно:

– ТИШИНА!

Ярлы и их воины затихают, и Йорунн слышит, как трещит пламя, пляшущее на факелах. Не вспомнить ей, когда в последний раз в стенах Великого Чертога было столь тихо. С той поры, как Ганнар принес из набега весть о гибели их дочери, споры и распри не умолкают, грозя пролиться кровью, которая окрасит в алый цвет своды священного этого дома. Если где и быть душам погибших богов, то лишь за столами Великого Чертога. Они и сейчас наблюдают за ними черными провалами глазниц, молчаливые и безучастные.

Лишь владычица Хель пирует в своем царстве, ожидая на своем пороге каждого из них. Теперь, когда нет пути ни в Вальхаллу, ни в Фолькванг, всем погибшим прямая дорога в Хельхейм.

Йорунн устала столь сильно, что все мысли ее лишь о смерти.

Ульф же, дождавшись абсолютной тишины, обращается к братьям своим по оружию:

– Что же галдите вы, словно падальщики, пирующие на поле боя? Ваша кюна желает держать слово, так слушайте ее!

И, обернувшись к Йорунн, воин жестом предлагает ей подойти ближе, склоняясь пред ней в легком поклоне:

– Прошу, моя кюна.

Страх вновь касается холодными пальцами ее сердца, скользнув холодком по хребту вверх, до самых лопаток. Все внутри нее кричит о том, что нужно бежать, спрятаться, стать вновь маленькой девочкой, которая спасалась от кошмаров на коленях отца. В то светлое время казалось ей, что отец сможет защитить от любой напасти. Что нет в мире воина смелее и отважнее, чем он. Думала ли Ренэйст так о собственном отце? Ощущала ли себя в безопасности, будучи подле Ганнара?

Хоть один из их детей был счастлив?

Поднимается Йорунн с трона, складывая руки перед собой, и подходит ближе к Ульфу, встав перед ликом разъяренной толпы. Дай им волю – они ее разорвут. Йорунн расправляет плечи, выпрямляет спину, силясь выглядеть спокойно и царственно. Такой должна быть кюна. Правительница, которая знает, что она делает, не может показывать свой страх. У нее его попросту быть не может.

Сотни глаз смотрят на нее, выжидают. Дикие звери перед ней, а не люди. Оступится – и разорвут ее на части, без жалости и сожаления.

Так ли себя чувствует правитель? Такие взгляды ощущает на себе конунг?

Дрожащие пальцы стискивают ткань тяжелой темно-синей юбки. Никто ее страха увидеть не должен, но Йорунн знает – они видят. Если не все, то те, от кого она обязана свою слабость скрыть, уж точно все замечают.