– Поверь, это ты хочешь поговорить. Точнее, хотим мы оба. А еще точнее – нам это нужно. Всем нам.

– Ну, раз нужно…

Саймон вдруг понял, что в зале стало тихо. Все присутствующие прекратили свои занятия, оставили тренажеры, выключили аппаратуру и смотрели на них с Ла Лобой. Он с силой выдохнул, стиснув зубы, облокотился на угловую стойку ринга и произнес:

– Раз нужно, значит, поговорим.

За политической обстановкой Саймон не следил. Объединенные Системы в его понимании всегда существовали как бы отдельно от Семей, хоть Семьи и работали на Объединенные Системы – точнее, на ООН. В килограммах взаимных обязательств и центнерах двусторонне-возмездных договоров с тоннами приложений мог разобраться только Мягков, повелевающий своей маленькой армией управленцев.

Правда, слухи курсировали по инфосфере. Порой они просто врезались в Саймона, пролетали насквозь, словно призраки из старых двумерных фильмов, и неслись дальше, по своим сплетническим делам. А след – в виде осевшей на неокортексе информации – оставался. И был он подчас тревожен.

«Новые Автономии» – эти слова мелькали в новостях, но как-то стыдливо и невнятно, словно нечто несущественное, мифологическое, вроде шапочек из фольги и рептилоидов на внутренней стороне Земли. В сетевых источниках скупо всплывали перекрестные ссылки на энциклопедические статьи: «независимость», «самоуправление», «сепаратизм». Информацию не скрывали, просто не афишировали. Общий дискурс велся скорее мягко-осуждающе и слегка недоуменно.

Но когда начались атаки на транспорты, о Новых Автономиях вдруг заговорили громко и всерьез.

Ла Лоба обвела рукой людей, подошедших ближе к рингу:

– Вот мы. Скажи, Саймон Петр из Семьи Фишер, – лоцман вздрогнул, когда Ла Лоба обратилась к нему по полному имени, – ты видишь среди нас террористов? Убийц? Бандитов?

Риторика была простая, но эффективная: нестареющая классика ad hominem[101]. Впрочем, способы парировать ее тоже появились не вчера.

– Я не знаю. – Саймон развел руками, как бы повторяя жест собеседницы. – У вас у всех есть передо мной преимущество: вы видели меня в новостях, читали обо мне в стрим-каналах, обсуждали в обеденных перерывах или на рабочих местах. Объясни мне, пожалуйста, – теперь он снова смотрел на женщину, – кто вы?

– Хорошо, – кивнула темноволосая, а Магда за ее спиной предвкушающе ухмыльнулась. – Мы Фогельзанг[102].

На десяток секунд лоцмана, что называется, «завесило» – словно вычислитель, в котором отключили интеллектуальную защиту от парадоксов и без обиняков предложили делить на ноль. Но потом по переносице пробежали морщинки, дернули за углы губ, за искорки в глубине глаз – и Саймон расхохотался.

– Вы действительно хорошо меня изучили, – сообщил он, когда приступ веселья слегка утих. – Любовь к книгам, причем к вполне конкретным…

– Не зазнавайся, Ворчун, – хмыкнула Магда. – Ты правда думаешь, что название выбирали исключительно под тебя?

Выпятив губу и покачав головой, лоцман не выдержал и снова прыснул. Тут же прикрыл рот ладонью, сделал несколько глубоких, медленных вдохов и выдохов.

– Простите. Простите… Да, есть такой недостаток: устойчивое впечатление, что мир вертится вокруг меня. Ну или как минимум вокруг Семьи Фишер, ее возможностей и ее денег. Но вам, конечно, не нужно ни первое, ни второе?

Шпилька вышла добротной – вокруг заворчали, даже Назар покачал бородой. Сама Магда дернулась было вперед, но застряла на полушаге. Смотрела она при этом куда-то вниз, и Саймон, кинув взгляд туда же, понял, что именно сработало настолько эффективно.

Ла Лоба, до того момента державшая кисти рук собранными в полурасслабленную «щепоть», резко растопырила пальцы. Да, похоже, суровая пиратская капитанша выработала в своих «единомышленниках» рефлексы на уровне павловских собак. Или так проявлялся настоящий, ненадуманный авторитет.

– Ты прав. Мы не ссылаемся на название некоего хутора к северу от Берлина. И уж тем более не намекаем на один учебный лагерь на окраине Шлайдена. Мы романтики, Саймон. – Женщина улыбнулась, как-то просто, будто извиняясь, и лоцману с удивлением вдруг захотелось верить ей, верить со всей горячностью и искренностью, на которую он был способен, и даже немножко сильнее. – Мы плохо организованная банда наивных прожектеров и склонных к постоянным спорам друзей. Нам даже до книжного Фогельзанга далеко, хоть некоторые из нас и «провели значительную часть жизни в тюрьмах. В ямах. В кандалах».

Она подчеркнула цитату интонацией, продолжая улыбаться. Помолчала немного, глядя куда-то в сторону, вся словно озаряясь изнутри этой своей улыбкой. Потом сияние резко угасло.

– Но мы, повторюсь, не бандиты. Не убийцы. Не террористы. «Пение птиц» – это символ надежды, а не руководство к действию. Да, удобно было бы взять тебя в заложники. Это решило бы некие тактические задачи: деньги, давление на Семьи, подрыв репутации Четвертого комитета… Но это не то, что нужно.

Контраст между двумя разными Сперанцами Виго действовал на неподготовленного человека, словно закалочное масло на клинок. Саймон одно время увлекался разного рода кустарными промыслами и в кузне тоже побывал. Ему довелось видеть, как полотно японского меча сначала тянется в одну сторону, а затем ударной волной прыгает в другую, рождая внутреннее напряжение и характерный изгиб. Видимо, Ла Лоба работала с людьми по схожей методике.

Правда, на тот момент лоцман мог уже считать, что проковку, торсирование, закалку и отпуск ему в жизни проходить доводилось. Продолжая опираться на стойку ринга, он медленно покачал головой.

– Мы ходим вокруг да около. Хорошо, допустим, я симпатизирую людям с мечтой. Так расскажите мне о ней. И о том, почему ради вашей мечты сгорела на своем посту моя троюродная племянница.

Назар, все это время придерживавший Магду за локоть и что-то шептавший увещевательным тоном, обернулся на Ла Лобу. Та сдвинула брови; на левой проступил доселе едва заметный шрам, за который зацепилась одна из морщин, густо прорезавших лоб. В коротком ежике смоляных волос мягко блеснуло серебро.

– Мне жаль, – выдохнул низкий, усталый голос. – Мне жаль всех, кто погиб. Кто пострадал. Кто еще пострадает. Веришь мне, Саймон Фишер? Если бы я могла…

Скривившись, лоцман собрался было выдать что-нибудь про политиков и лицедеев… Но его отвлек изумрудный огонь. Магда, мягко отодвинув Назара, искательно заглядывала Саймону прямо в лицо. Была в этом смарагдовом взгляде подлинная, разделенная боль – и за свою капитаншу, и за погибшую девушку, и просто человеческое понимание, принятие, сострадание. Рот захлопнулся как-то сам собой, обидные и едкие слова ушли. Растворились в бесконечно набегающем прибое энтропии.

– Ладно, – Саймон отлип от тернбакла и с усилием потер лицо. – Factum est factum[103]. Но все-таки – все-таки! – чем вы здесь занимаетесь? Чего хотите?

– Мы хотим перестать быть детьми.

Слова оказались неожиданными, но люди вокруг закивали, загудели одобрительно. Похоже, это была некая ритуальная формула, лозунг, который входил в часть общественного договора, объединяющего «романтиков и прожектеров». Ла Лоба, естественно, осознавала, что на лоцмана-гостя этот договор не распространяется. Она сделала пару шагов влево-вправо, скупо нарезая воздух левой ладонью в такт.

– Если мы станем всерьез развивать тему терроризма, выводы могут удивить. Ты никогда не задумывался, зачем ООН такой серьезный военный бюджет?

– Я проработал в Четвертом комитете не так долго, – Саймон хмыкнул и нахмурился. – Но вопрос действительно интересный. Официально озвучивается позиция: «Мы ценим человеческую жизнь». Что, неужели вне прицелов репортажных дронов практикуются пытки, геноцид и трудовые лагеря?

– Сарказм – здоровый способ защититься от дискомфортной информации. – Пиратка улыбнулась с досадным пониманием. – Нет, конечно, нельзя сравнивать двадцать третий и, скажем, двадцатый века. Но и концепция прав человека, прав групп людей на самоопределение изменилась. Точнее, так: не могла не измениться.