«Наверное, будут глохнуть историки…» Наверное, будут глохнуть историки, копаясь в тоннах нашей риторики… Но — сквозь любую наносную муть, которая сверху лежит, — они должны понять (и поймут!), как мы любили жить! Жить! Ладонями землю трогать. Жить! Детей качать на руках. Жить! и чувствовать друга локоть. Жить! И видеть лицо врага. «Мы судьбою не заласканы…» Мы судьбою не заласканы. Но когда придет гроза, мы возьмем судьбу за лацканы И посмотрим ей в глаза. Скажем: «Загремели выстрелы. В дом родной вошла беда… Надо драться? Надо выстоять?» И судьба ответит: «Да». Скажем: «Что ж. Идти готовы мы… Но скажи ты нам тогда: наши жены станут вдовами?!» И судьба ответит: «Да». Спросим: «Будет знамя красное над землей алеть всегда? Наши дети будут счастливы?» И судьба ответит: «Да». ………………………….. И мы пойдем! Друг Мы цапаемся жестко, Мы яростно молчим. Порою — из пижонства, порою — без причин. На клятвы в дружбе крупные глядим, как на чуму. Завидуем друг другу мы, не знаю почему… Взираем незнакомо с придуманных высот, считая, что другому отчаянно везет. Ошибок не прощаем, себя во всем виним. Звонить не обещаем. И все ж таки звоним! Бывает: в полдень хрупкий мне злость моя нужна. Я поднимаю трубку: «Ты дома, старина?..» Он отвечает: «Дома… Спасибо – рад бы… Но…» И продолжает томно, и вяло, и темно: «Дела… Прости… Жму руку…» А я молчу, взбешен. Потом швыряю трубку и говорю: «Пижон!!» Но будоражит в полночь звонок из темноты… А я обиду помню. Я спрашиваю: «Ты?» И отвечаю вяло. Уныло. Свысока. И тут же оловянно бубню ему: «Пока…» Так мы живем и можем, ругаемся зазря. И лоб в раздумьях морщим, тоскуя и остря. Пусть это все мальчишеством иные назовут. Листы бумаги чистыми четвертый день живут, — боюсь я слов истертых, как в булочной ножи… Я знаю: он прочтет их и не простит мне лжи! Костер Умирал костер, как человек… То устало затихал, то вдруг вздрагивал, вытягивая вверх кисти желтых и прозрачных рук. Вздрагивал, по струйке дыма лез, будто унести хотел с собой этот душный, неподвижный лес, от осин желтеющих рябой, птиц неразличимые слова, пухлого тумана длинный хвост, и траву, и россыпь синих звезд, тучами прикрытую едва. Счастье Чего грустишь, красавица? Зачем глаза заплаканные? Смотри, как парни зарятся на губы твои ласковые. Твоим красивым платьям завидуют подруги… Зачем тогда ты плачешь и опускаешь руки? Домой идешь ты медленно. Там печка дышит жарко. Там жизнь течет размеренно, ни шатко и ни валко. Домой, где пахнет тестом из темно-красных крынок и где подушкам тесно на дедовских перинах. Где много всякой всячины, где вгрызлись в сундуки старинные, висячие, пудовые замки. Любительские снимки приклеены к стене. Стоят жбаны брусники на низеньком окне. Сверчок за печкою поет, в сарае куры квохчут… Чего тебе недостает? Чего еще ты хочешь? Не над тобой ли, девушка, мать причитает глухо: «Расти, моя Надеждочка! Расти, моя голубка. Расти — твои родители подыщут скоро зятя, простого, обходительного, умного в хозяйстве… Расти, моя красивая, — ни пуха ни пера…» Но за горами синими есть речка Ангара… «Для Наденьки-невестыньки в шкафу лежит приданое…» Но за горами дальними живут твои ровесники. Они ведут машины сквозь ночь и сквозь тайгу. Они едят не жирно и спят порой в снегу. В лицо им хлещут ливни, кусты одежду рвут… Но все равно счастливее тебя они живут! Но все равно их песни повеселей твоих! И много интереснее твоей судьба у них! Они не могут сдаться тайге и мошкаре. Они построят станцию на речке Ангаре!.. Под головами — ватники. Мигает лампа сонно… …Быть на деревне свадебке! Скрипеть столам тесовым!.. И ты проходишь по двору и молча входишь в сени — в свой дом, который всеми зовется чашей полною. С глазами входишь мокрыми домой, где каждый вечер орут коты под окнами совсем по-человечьи. |
