— Товарищ полковник, но субординация…

— Я тебе, сука, сейчас покажу субординацию. — Полковник закрыл дверь на ключ и хрустнул суставами пальцев. — Отделаю, как бог черепаху.

Оставив сержанта зализывать раны, Суровый отправился в штаб Корпуса. Игнорировать общий рапорт он не мог. Но требовалось утвердить документ у заместителя командира корпуса по воспитательной работе генерал-майора Васильчикова.

Если про солдата говорят: “хорош в строю, хорош в бою”, то про этого достойного мужа можно было сказать: “хорош в постели — при “звездах” и при деле”.

В военном училище курсант Васильчиков выделялся смазливым лицом и выдающимся “достоинством”, которым, нужно признать, умело пользовался. Сначала курсант обслуживал скучающих жен командиров и начальников, мигрируя из постели в постель, как переходящее трудовое знамя. Потом перешел на более высокий уровень, что позволило ему закончить училище с превосходным результатом и получить распределение в мужья единственной дочери главного интенданта гарнизона Элизиума.

Тесть в супружнице души не чаял, а потому зятя не обижал и устроил поистине головокружительную карьеру. А так как, работать Васильчиков умел не головой, а органом пониже, то карьера шла исключительно по линии воспитательной работы.

В 30 лет Васильчиков стал полковником. Казалось, это предел карьеры. Ну кто возьмет дурака в академию генерального штаба? Там своих хватает. Но у начальника академии была молодая жена и не абы какая, а племянница министра обороны.

Так что, по окончании академии, Васильчиков получил синекуру заместителя командира кадетского корпуса Вотана по воспитательной работе и погоны генерал-майора к ней.

Должность была крайне ответственной. Получив директиву из Департамента по воспитательной работе министерства обороны, следовало собрать совещание с подчиненными, где, надувая щеки и выпучивая глаза, с выражением прочитать очередную “указивку” мудрого начальства. После чего потребовать неукоснительного исполнения начальственного слова, и отправиться в личную комнату отдыха, пить коньяк.

Не удивительно, что от тяжелых трудов некогда красавец Васильчиков оплыл, облысел и все чаще жаловался на боли в правом подреберье по утрам.

— Не жалеете вы себя, Степан Игнатович, в такую рань уже на службе. Не по чину. — Суровый знал, в какую точку самолюбия Васильчикова следует бить.

— Что поделать, дорогой Тимур Максимович? Все мы работаем, не щадя себя. Ты сам то, что с утра ко мне? Случилось что?

— Сержант Бакуничев рапорт написал на кадета Ярослава Вотана с требованием наказать за нарушение традиций. И все сержанты Корпуса подписали. Вот, полюбуйся, Степан Игнатович.

— И что теперь делать? — Васильчиков растерянно смотрел на Сурового.

Сын члена Государственного Совета написал рапорт на сына члена Государственного совета. К таким испытаниям жизнь его не готовила.

— С генералом Неомиром я говорил, он не возражает, чтобы преподать мальчишке урок. — Суровый умолчал, что разговор состоялся перед поступлением Ярослава Вотана в Корпус.

— Ну тогда, конечно… Нельзя нарушать наши священные традиции. А хорошая порка, она еще никому не вредила. Кстати, а сколько горячих разрешил генерал?

— Обычную норму — сто.

— Полностью согласен. — Васильчиков начертал “Утверждаю” и поставил размашистую подпись.

— Прямо груз с плеч, Степан Игнатович. Вот что значит — человек на своем месте. Пять минут, и проблема решена. Спасибо.

— Спасибо не булькает.

— А то, коньяк с меня. Честь имею!

Суровый не лукавил, говоря, что Васильчиков избавил его от проблемы. Теперь, если даже со стороны Неомира будут претензии, полетит голова того, чья подпись стоит на документе. Сам полковник завизировать бумагу “забыл”.

По понедельникам после завтрака в Корпусе проходило большое построение. Рутинное мероприятие, на котором командиры рот якобы докладывали о результатах за прошедшую неделю, а начальник Корпуса их якобы слушал и отдавал распоряжения на неделю текущую. После чего личный состав проходил строевым шагом перед начальством.

На самом деле, управлением и планированием занимался специальный отдел штаба, он же готовил для начальства отчеты и предложения, в которые включалась не только официальная, полученная от командиров подразделений, информация, но и доклады осведомителей, а также записи камер наблюдения. И уходили эти отчеты не только начальнику Корпуса, но и кураторам в министерстве обороны и других, не афишируемых, органах.

Поэтому главной задачей построения оставались объявления, касающиеся жизни всего Корпуса, поздравления особо отличившихся и “проработка” тех, кто отличился со знаком “минус”.

После построения кадеты возвращались в расположение, где до них доводился план на день и назначения в наряды, после чего все отправлялись на занятия.

В этот раз в первую учебную роту отправились сержанты всех учебных взводов, до выпускных, включительно.

Войдя в расположение, кадеты увидели стоящие посреди прохода табурет и приспособление именуемое “парта отличника”. Проще говоря — скамья для порки. Наказуемый становился коленями на нижнюю раздвоенную ступеньку, животом укладываясь на наклонную часть. Руки и ноги фиксировались ремнями.

Традиционно телесные наказания проводились по субботам, поэтому появление “парты” в начале недели стало неожиданностью для всех.

— Товарищи кадеты. — Начал Суровый. — В первом взводе произошел случай, бросающий вызов самим устоям нашего Корпуса. Думаю, вы все о нем прекрасно знаете. Кадет Вотан, выйти из строя!

Ярослава словно пыльным мешком ударили. Он стоял, не желая верить ушам. В школе ему перепадало за шалости как и другим мальчишкам, но наказание всегда происходило кулуарно, за закрытыми дверями кабинета директора. И, признаться, было больше символическим, чем серьезным. А сейчас его собирались выпороть на глазах почти двух сотен человек.

Кто-то подтолкнул Ярослава в спину, и он вылетел на середину взлетки, едва не опрокинув скамью.

— Надо же, как торопится получить горячих! — Раздались смешки.

Вслед за ними послышались щелчки затрещин, которыми сержанты восстанавливали порядок.

— Разговорчики в строю! Кадет Ярослав Вотан. За многочисленные нарушения дисциплины, пренебрежение правилами Корпуса и кадетским словом, вы приговариваетесь к ста ударам хлыстом третьего класса по ягодицам и спине.

У Ярослава затряслись поджилки.

Третий или оранжевый класс, к школьникам не применяли никогда. Максимум, второй синий, да и то к отпетым негодяям из числа старшеклассников. Удар болевым химическим хлыстом второго класса соответствовал порке ремнем.

Третий класс приравнивался к плети. Его использовали для наказания кадет старших курсов и студентов и только с разрешения официальных опекунов, которыми для учащихся выступали директора их заведений.

Но самым страшным в применении химических хлыстов была не боль от ожога, пусть и довольно чувствительная, а его последствия.

Хлыст не рассекал кожу, а прокалывал микроскопическими иголками, через которые впрыскивался яд медузы Serpens Jaculus Super Caput,который искажал сигнал от болевых рецепторов мозгу.

Боль реальная и та, которую воспринимал мозг, отличалась в разы, в зависимости от концентрации яда.

От типа хлыста зависела продолжительность воздействия.

Боль от удара хлыстом первого (зеленого) класса, проходила за полчаса.

Второго (синего) — за 2–5 дней.

Третьего (оранжевого) — за неделю минимум.

А четвертый (красный) мог приковать человека к постели на месяц, а то и убить.

— Товарищ полковник, разрешите обратиться? — Раздался встревоженный голос вбежавшего в роту начмеда. — Прошу прощения за опоздание, мне нужно было зайти за инструментами.

— Слушаю вас, товарищ капитан.

— Считаю применение хлыста третьего класса в отношении кадета недопустимым. Максимум второй. И сто ударов — это ни в какие ворота. Пятьдесят — это потолок.