Кроме того, никто не мог припомнить, чтобы Президент устраивал деловые встречи на своей даче. Поэтому все трое приглашенных отлично понимали, что дело чрезвычайно серьезное. Они просто дрожали от нетерпения.

Три ЗИЛа медленно проехали мимо запрещающих табличек, затем каждая машина была остановлена двумя вооруженными охранниками, которые, проверив документы пассажиров, пропустили их. Несколькими минутами позже, уже возле самого дома, всех троих обыскали, чтобы они не пронесли оружие.

Председатель КГБ Андрей Павличенко, один из самых верных соратников Горбачева Анатолий Лукьянов и ближайший союзник Президента, член Политбюро Александр Яковлев тихо вошли в дом. Пройдя через гостиную, отделанную Раисой Горбачевой дорогими английскими тканями, они прошли прямо в кабинет Президента.

— Проходите, пожалуйста, — пригласил он. — Присаживайтесь.

Горбачев указал на стулья.

Когда прибывшие расселись, он начал говорить. Было видна, что Президент сильно взволнован.

— Я очень сожалею, что вынужден был оторвать вас от любимых жен и любовниц. — Он коротко улыбнулся. — Но вы те немногие, кому я могу доверять. И я нуждаюсь в вашем совете.

Все присутствующие понимающе кивнули.

— Дело очень серьезное. В Москве за последнее время совершен уже второй акт терроризма. За последние две недели. — Горбачев знал, что его гостям известно об убийстве Борисова. — Из всех членов Политбюро я могу полностью доверять только вам троим. И мне нужна ваша помощь. — Он обратился к новому шефу КГБ: — Андрей Дмитриевич, насколько я знаю, вы были очень дружны с Сергеем Борисовым.

Павличенко вспыхнул и закусил губу. Он опустил голову, затем резко поднял ее и произнес:

— Да, это правда.

Александр Яковлев, лысеющий мужчина в затемненных очках на толстом носу, воскликнул:

— Да разве это возможно, чтобы подобные акты совершались обычными диссидентами? Разве такое возможно?

— Нет, — как-то застенчиво прервал его председатель КГБ.

— У вас есть основания на это заявление? — спросил Горбачев.

Павличенко закусил губу и нехотя произнес:

— На заседании Политбюро я уже говорил, что бомба была сделана с применением взрывчатого вещества состава «С-4», который производится в США.

— Да, но ведь… — нетерпеливо прервал его Лукьянов.

— Я еще не закончил. — Павличенко глубоко и нервно вздохнул и потер ладонью подбородок. — Мои люди очень хорошо поработали. И они предоставили мне заключение, которого я предпочел бы не видеть. Состав взрывчатки не просто «С-4». Это особый, уникальный состав. — Он обвел взглядом всех сидящих в комнате, посмотрел на Горбачева и произнес: — Его производят специально и только для ЦРУ.

Выражение крайнего изумления появилось на лице Президента не сразу. В глазах промелькнул страх. Горбачев ровным голосом спросил:

— И что вы сами об этом думаете?

— Американцы должны были бы сойти с ума для того, чтобы копать под вас. Но это предполагает обычную логику с позиции силы. — Председатель КГБ был очень серьезен.

— Я не совсем вас понял, — сказал Яковлев.

— Сейчас напряженность между Москвой и Вашингтоном очень снизилась. Она самая низкая за весь послевоенный период. Ну кто в Вашингтоне, будучи в здравом уме, может хотеть вашего смещения с поста Президента СССР?

Горбачев пожал плечами.

— Я думаю, найдется немало людей, которые предпочли бы, чтобы я сидел где-нибудь в Ставрополе, перекладывая бумажки.

— Несомненно, — заметил Павличенко, — но не в Вашингтоне.

— Не удивлюсь, если и там тоже, — ответил Горбачев.

— Например, представители военно-промышленного комплекса, — предположил Лукьянов, чье знание Америки было не слишком доскональным.

— Ну ладно, — сказал Павличенко, — предположить мы можем все, что угодно. Реакционеры, воспитанные на устаревших принципах «холодной войны», найдутся везде. Таков, например, весь аппарат КПСС и практически все члены Политбюро, которые сейчас на грани потери всех привилегий. Да, это не вызывает сомнений.

— Но… — начал Горбачев.

— Я считаю, что терроризм вполне может координироваться непосредственно американской разведкой. И я думаю, что американцы могут — я подчеркиваю, могут — работать в тесной связи с их единомышленниками из СССР. Возможно, и очень высокого ранга. Я хочу сказать, что в нашей стране могут быть силы, в чьих интересах было бы избавиться от нас.

«В Москве нелегко быть американкой, — решила Шарлотта Харпер. — И почти невозможно быть замужней американкой, живущей отдельно от мужа. Как известно, в Москве не очень-то много завидных женихов».

Приехав в Москву полтора года назад, Шарлотта вела уединенный образ жизни, не заводя романов — просто потому, что не с кем было флиртовать. Она решила, что разрыв с Чарли — временное явление, что у них все еще наладится, что он научится уважать ее желание работать — и тому подобное, как об этом говорят доморощенные психологи.

Однако очень скоро Шарлотта почувствовала себя ужасно одинокой. Два месяца назад она на какое-то время увлеклась — если это можно назвать «увлечением» — пресс-атташе американского посольства, человеком средних лет по имени Фрэнк Парадизо, несомненно работавшим на ЦРУ.

На душе Шарлотты было неспокойно: она чувствовала, что страх и одиночество — плохие советчики для сердечной привязанности, и понимала, что замужество значило для нее гораздо больше, чем любой флирт. На брифинге для прессы в посольстве, когда она впервые встретилась с Фрэнком, ее привлекли его энергия и едкий юмор. Он производил впечатление умного и чуткого человека, к тому же Фрэнк был свободен — разведен. Он пригласил ее позавтракать в «Националь», потом пообедать в «Прагу», и все закончилось постелью. Их роман длился целый месяц. Потом у нее никого не было — и часто ночью она испытывала одиночество — но вместе с тем одной ей было лучше, чем с Парадизо.

Хотя в плохие дни Шарлотте случалось думать, что лучшая ее пора миновала, она знала о своей привлекательности, или, как она называла это, фотогеничности. Ее светлые волосы и сияющая улыбка эффектно смотрелись на фоне Кремля. Но главным, конечно, для нее были репортажи — по крайней мере, она уверяла себя в этом.

Считалось, что из всех американских журналистов в Москве именно у нее были лучшие связи; это имело неприятную сторону — ей завидовали. Многие считали, что телерепортеры в Москве вообще не нужны: появляясь на две минуты в ночных новостях, они успевали лишь зачитать сообщение из «Правды», показать запись интервью с каким-нибудь советским аппаратчиком и покрасоваться на фоне Кремля или собора Василия Блаженного.

Все эти писаки из мира печатной журналистики — обозреватели «Вашингтон пост», «Нью-Йорк таймс», «Уолл-стрит джорнал» — воображали себя истинными знатоками советской жизни. Они были уверены, что работа остальных журналистов — просто показуха. Для них репортеры информационных агентств — что-то вроде стенографистов в суде; но хуже всего — телерепортеры: это им, ничего не знающим о России, достается вся слава и признание. Они и по-русски-то говорить не умеют. И в некотором смысле снобы были правы; однако Шарлотта являлась исключением.

За несколько лет она стала звездой программы вечерних новостей. По-видимому, ее редактор считал, что она может сделать блестящую карьеру и через год-два стать ведущей программы воскресных новостей. По мнению дирекции телекомпании, главным в настоящий момент было «придать лоск» новостям из Москвы.

Но Шарлотте ужасно надоела Москва. Надоело это серое небо и огромные лужи грязи, эти толпы раздраженных людей, толкотня и давка в метро, пустые полки магазинов. Она презирала этот убогий город и чувствовала усталость от вынужденной изоляции, в которую попадал в Москве американский корреспондент.