Но все увещания и речи святого мужа в оправдание проповеди бессильны были умиротворить правителей города и укротить ярость, обуявшую их во время проповеди, когда услышали они, что не вправе помыкать индейцами, как помыкали доселе; ведь таким образом воздвигалась преграда их алчности, ибо, если бы у них отняли индейцев, все их чаяния и вожделения были бы обмануты; и потому все собравшиеся, а пуще всех самые высокопоставленные, говорили об этом что кому взбредет на ум. Все они сходились в одном: что в следующее воскресенье этот монах должен отречься от всего, что говорил в своей проповеди, и дошли до крайнего помрачения ума, заявив братьям-доминиканцам, что если они не поступят по их воле, то пусть собирают свое добро и отправляются в Испанию; отвечал им отец-викарий: «Воистину, сеньоры, собраться для нас проще простого». Так оно и было, ибо все имущество братьев составляли рясы из грубейшей дерюги, которые носили они на себе, да одеяла из той же дерюги, которыми они укрывались ночью; ложе их состояло из досок, положенных на козлы (такие кровати называются топчанами) и покрытых несколькими охапками соломы; что же касается кое-каких книжек и священной утвари, то все это целиком уместилось бы в два сундука.

Когда Дьего Колон и его спутники увидели, как мало страшатся рабы божии угроз, спеси у них опять поубавилось, и они стали упрашивать святых отцов снова поразмыслить над этим предметом, а, поразмыслив, в следующей проповеди исправить то, что было сказано в нынешней, чтобы успокоить народ, который изрядно взбудоражен. В конце концов, поскольку Адмирал и его спутники неотступно требовали смягчить сказанное в проповеди и успокоить народ, святые отцы, чтобы их спровадить и положить конец их праздному суесловию, уступили и сказали: что ж, да будет так; в следующее воскресенье тот же фра Антон Монтесино снова будет проповедовать и вернется к предмету первой проповеди и скажет об этом то, что сочтет уместным, и по мере возможности постарается удовлетворить прихожан и внести изменения в сказанное прежде; на этом они распрощались и гости ушли довольные и окрыленные надеждой.

Адмирал и его спутники (а может быть, кто-нибудь из свиты Адмирала) тотчас оповестили весь город, будто викарий и братия обещали, что в следующее воскресенье проповедник отречется от своих слов; поэтому уговаривать горожан прийти послушать новую проповедь не пришлось, в городе не было ни одного человека, который не отправился бы в церковь, и все приглашали друг друга пойти послушать, как тот монах будет отрекаться от всего, что наговорил в прошлое воскресенье. И вот, наступает время проповеди, и фра Антон Монтесино поднимается на амвон и оглашает тему проповеди, а тема эта, которою он должен был объяснить свое отступничество и отречение от прошлых своих слов, была заимствована из книги Иова, глава 36, и начиналась словами: Repetam scientiam meam a principio et sermones meos sine mendatio esse probabo[68], «Я повторю от самого начала рассуждения и истины, высказанные мною в прошлое воскресенье, и докажу, что неложны слова мои, которые так вам досадили». Услышав, какую взял он тему, наиболее сметливые тотчас догадались, куда он клонит, и очень огорчались, что не могут его тут же прервать. Начал фра Антон Монтесино развивать тему своей проповеди и снова излагать то, что было им высказано в предыдущей, и подтверждать новыми доводами и ссылками на тексты все, что он уже говорил о том, сколь несправедливо и беззаконно порабощать и угнетать индейцев, и снова повторил свои рассуждения о том, что, пребывая в таком состоянии, испанцы наверняка не могут рассчитывать на спасение; а потому, дабы они вовремя опомнились, фра Антон Монтесино возвестил собравшимся, что братья-доминиканцы не будут исповедовать ни одного человека, а тем более тех, кто предается грабежам и разбою, и пускай прихожане сообщают и пишут об этом кому угодно в Кастилию, братья же доминиканцы непоколебимо уверены, что, поступая так, они исполняют долг свой перед господом, да и королю служат честную службу. Закончив проповедь, фра Антонио Монтесино отправился к себе в обитель, а все, кто были в церкви, пришли в небывалое смятение и подняли ропот, и еще больше разъярились на монахов, ибо тщетной оказалась их пустая и бесстыдная надежда, что проповедник отступится от своих слов; как будто, откажись монах от сказанного, изменился бы божественный закон, который они преступали, угнетая и уничтожая этих людей. Такое пагубное заблуждение, заслуживающее слезного раскаяния, весьма свойственно людям, которые погрязли в грехах, особенно, если люди эти возвысились до какого-то положения, которого прежде никогда не занимали, и достигли всего грабежом и угнетением ближних; таким людям кажется (и так оно для них и есть), что лишиться этого высокого положения — страшнее, чем ринуться стремглав в пропасть; скажу еще, что направить их на стезю истины не под силу человеку, если господь не явит великого чуда; а потому им весьма не по душе и не по сердцу, когда их порицают с амвона, ибо пока они не слышат порицаний, им кажется, что господь их не осуждает, а божеский закон бездействует, раз молчат проповедники. И мы могли убедиться воочию и найти несчетные примеры тому, что здесь, в этих Индиях, сыновья нашей Испании отличаются бездушием, пагубным упрямством и злонамеренностью в гораздо большей степени, чем кто бы то ни было и где бы то ни было.

Но вернемся к нашему повествованию. В бешенстве вышли горожане из церкви и отправились обедать, но обед не пришелся им по вкусу, а показался, я думаю, горше полыни; теперь они уже и думать не хотят о переговорах с братьями-доминиканцами, убедившись, что от таких переговоров нет никакого проку. И вот решают они написать королю письмо и отослать его с первым же кораблем, и рассказать, как эти братья-доминиканцы, приехавшие на остров, взбаламутили весь город, сея новое учение и предавая анафеме всех испанских поселенцев за то, что они владеют индейцами и заставляют их работать в рудниках и других местах, а такая проповедь идет наперекор всем приказам его величества, и, стало быть, монахи-доминиканцы покушаются не более и не менее как на королевскую власть и доходы в этих краях. Когда эти послания были доставлены ко двору, они произвели там всеобщий переполох; король письмом вызывает к себе главу монастырей всей Кастилии, чья духовная власть простиралась и на тех братьев-доминиканцев, которые жили на острове, потому что Эспаньола не была тогда отдельной провинцией; и вот, король жалуется прелату на монахов, которых тот послал на Эспаньолу: они, мол, сослужили ему, королю, недобрую службу своими проповедями, которые угрожают королевскому могуществу и вызвали переполох и смятение по всему краю; пусть-де прелат исправит дело, а не то он, король, сам распорядится, как его исправить. Судите же, сколь просто обмануть королей и сколь несчастным становится королевство, когда сведения идут от людей неправедных; а истине в этом мире так сжали горло, что не может она ни охнуть, ни вздохнуть. Из писем, посланных королю в Кастилию, самое сильное действие оказали письма казначея Мигеля де Пасамонте, о котором упоминалось выше, во второй книге, ибо он был в большой чести у короля, да к тому же, как и королевский секретарь Лопе Кончильос, был родом из Арагона; король же одряхлел и устал, и это мешало ему разобраться, где истина. Кроме писем, Адмирал и его приближенные применили еще одну хитрость, которая изрядно помогла им в происках против братьев-доминиканцев; то был излюбленный прием, к которому неизменно прибегает сатана, чтобы свое царство упрочить, а царство христово и истину, служащую ему становою жилой, поколебать, и расшатать, и привести в расстройство; и с этой целью делает он все, что в его власти, дабы вершителями своих злых козней, хоть и прикрытых личиною добра и благих помыслов, избрать людей достойнейших: ведь если бы дьявол избрал людей неправедных и ведущих порочную жизнь, было бы проще простого разгадать и расстроить все уловки и хитроумные козни, на которые пускается враг рода человеческого, чтобы добиться своего.