Хотя, как я уже говорил, Нарваэс был человеком беспечным, но лошадь свою он все же держал в том же боио, то есть жилище из соломы, в котором разместился сам (и, кроме того, приказал ночью выставлять часовых и дозорных). Со всей провинции собралось вместе около 7 тысяч индейцев, вооруженных луками и стрелами. Все они были нагие, так как и на Кубе, и в других теплых краях в Индиях мужчины обычно не носят никакой одежды. Вопреки обыкновению собравшиеся индейцы напали на Нарваэса и его солдат поздно, уже после полуночи. Они разделились на две группы, сговорившись подойти одновременно обеими группами с разных концов селения. Испанцы чувствовали себя в полной безопасности, и поэтому часовые и дозорные мирно спали, когда явились индейцы. Примечательно, что стремление захватить пожитки испанцев и прежде всего их одежду (с тех пор как индейцы увидели испанцев в одежде, они всегда мечтали завладеть ею) заставило индейцев нарушить договоренность о времени нападения. Не дожидаясь, пока подоспеют другие, одна группа индейцев с криками и воплями ворвалась в селение. Нарваэс, спавший крепким оном, как и остальные испанцы, был ошеломлен нападением. Вбегая в боио, индейцы натыкались на спящих испанцев, но не убивали их и даже не ранили, а лишь устремлялись к одежде, которой каждый из них жаждал овладеть. Испанцы, едва пробудившись ото сна, оглушенные ужасными воплями индейцев и видя их перед собой, совершенно растерялись, не понимая, что происходит, где остальные солдаты и что ждет каждого из них — жизнь или смерть. Индейцы-слуги, которых Нарваэс привез с собой с Ямайки, раздули головешки от костров. Но когда пламя осветило Нарваэса, который уже пробудился ото сна, индейцы увидели его и один из них метнул в него большой камень и попал ему в грудь, так что Нарваэс почти бездыханным упал на землю и, обращаясь к доброму монаху-францисканцу, находившемуся в том же боио, воскликнул: «Ах, падре, я умираю!». Клирик поспешил ему на помощь, принялся как мог его подбадривать, а когда Нарваэс очнулся, они быстро оседлали кобылу и с большим трудом (из-за ее резвого нрава) взнуздали; Нарваэс вскочил на нее в чем был — босой, в хлопчатобумажной рубахе поверх рубахи кастильского полотна — и перебросил через седельную луку увешанную бубенчиками уздечку. Едва он проскакал площадь, не задев по пути ни одного нападающего, как все индейцы, заслышав конский топот, бросились врассыпную и укрылись в соседнем лесу. Кобыла и бренчанье бубенцов, которое они — удивительное дело! — приняли за шум тысячной армии врагов, вызвали в индейцах такой страх, что все местные жители — мужчины, женщины, дети — обратились в бегство и, придерживаясь самых глухих дорог, — без остановки бежали до самой провинции Камагуэй, то есть проделали путь без малого в 50 лиг. Вот так и получилось, что, соблазнившись одеждой испанцев, индейцы нарушили план нападения, относительно которого условились их вожди, и потому потерпели неудачу; а ведь им ничего не стоило разделаться с Нарваэсом и его 25 солдатами, если бы они дружно ударили по селению. Вряд ли это первый в истории пример того, как проигрывают сражения из-за алчности и мародерства солдат. Нарваэс направил к Дьего Веласкесу гонцов с донесением о случившемся, а сам принял решение оставаться с солдатами на прежнем месте. По всей провинции нашли только нескольких индейцев, да и то глубоких стариков или больных, не имевших сил скрыться Они-то и рассказали, как все население провинции бежало в Камагуэй. Узнав об этом, Нарваэс решил было преследовать беглецов, но потерял слишком много времени, чтобы догнать их, а с небольшим своим отрядом не отважился вступить в пределы провинции Камагуэй, где, по его сведениям, обитало множество индейцев; так он и вернулся, не взяв в плен ни одного индейца.

Дьего Веласкесу сообщили, что в город и порт Баракоа прибыл назначенный на Кубу старшим казначеем Кристобаль де Куэльяр, бывший до того казначеем здесь, на этом острове. Он приехал со своей дочерью доньей Марией де Куэльяр, которая состояла в свите доньи Марии Толедской, жены адмирала дона Дьего. В письмах, которыми до того обменялись Кристобаль де Куэльяр и Дьего Веласкес, этот последний просил руки доньи Марии и получил согласие ее отца.

Как только Дьего Веласкесу стало известно о прибытии старшего казначея Кристобаля де Куэльяра и его дочери, которая должна была стать его женой, он тотчас же поспешил навстречу прибывшим, чтобы справить свадьбу, а в лагере оставил 50 солдат, назначив их командиром Хуана де Грихальву, безбородого юнца, но достаточно благоразумного. Грихальва был идальго, родом из Куэльяра, и Дьего Веласкес обращался с ним почти как с родичем. Вот почему он и поручил Грихальве командовать до возвращения Нарваэса, который отправился преследовать индейцев Байямо, пытавшихся его убить и бежавших затем в Камагуэй. С Грихальвой Веласкес оставил клирика Бартоломе де Лас Касаса родом из Севильи; Лас Касас был проповедником, одним из первых поселенцев на острове Эспаньола, и Дьего Веласкес его любил и, вняв его просьбам и проповедям, свершил немало добрых дел. Его-то и оставил Веласкес духовником и советчиком при Хуане Грихальве, и все время, пока Грихальва командовал солдатами (а это продолжалось недолго, ибо вскоре в лагерь вернулся Нарваэс), он во всем слушался клирика и поступал в согласии с его советами. В первое же воскресенье после прибытия Дьего Веласкеса в город Баракоа с большой пышностью и торжественностью было отпраздновано его бракосочетание, а уже в следующую субботу он овдовел — супруга его неожиданно скончалась, — и печаль и траур намного превосходили недавнее веселье. Видимо, господь бог предусмотрительно призвал эту сеньору к себе, ибо она, как говорят, обладала редкими добродетелями, и кто знает, быть может; если бы не внезапная кончина, время и богатство заставили бы ее растерять эти добродетели. Именно в это время, когда дела Дьего Веласкеса находились в столь плачевном состоянии, вернулся, прекратив безрезультатное преследование бежавших индейцев, Нарваэс. Некоторое время спустя эти индейцы, из страха перед бубенцами кобылы Нарваэса бежавшие в Камагуэй, стали возвращаться, со слезами умоляя простить им их нападение на Нарваэса и прочих христиан и уверяя, что поступили они так по глупости или безумию, что весьма сожалеют о содеянном и желают верой и правдой служить христианам. Жаль было смотреть на них в этом состоянии. Им уже было известно, что в лагере испанцев находится клирик, которого они считали жрецом или колдуном наподобие их собственных и называли потому бехике; и эти и все остальные индейцы всегда боялись и почитали его как человека, близкого к богу. Явившись в лагерь испанцев, бедняги принесли в качестве дара свои бусы, которые, как мы уже писали ранее, похожи на гнилые зубы, но высоко ценятся индейцами; одну нитку они вручили капитану Нарваэсу (к этому времени уже не Грихальва, а он командовал солдатами), а другую — клирику; Нарваэс и священник с радостью приняли индейцев и заверили их, что им нечего бояться, что прошлое забыто, все они могут вернуться в свои селения и никто их не обидит. Вернулись же эти индейцы к себе в родную провинцию и предали себя в руки врагов своих — испанцев — потому лишь, что жители провинции Камагуэй отказались далее давать им приют и кормить из своих запасов столь многих беглецов. А поступили так индейцы Камагуэя потому, что во всех Индиях, несмотря на плодородие здешних земель, индейцы никогда не имеют и не желают иметь в запасе провизии более, чем необходимо для их семей… Так что индейцы Камагуэя, опасаясь, что беглецы из Байямо поглотят все их продовольственные запасы, отказались приютить их у себя; тогда индейцы Байямо приняли решение вернуться в свои дома и селения и к своим занятиям, хотя они и опасались мести со стороны испанцев. Правильно гласит пословица: «От голода да от холода и в дом врага забредешь». Впрочем, в данном случае индейцы вернулись не в жилища врагов, а в свои собственные.